Бабушка

Немцова Божена

– Вы молились? — допрашивала бабушка свой маленький выводок.

– Я-то молился, а вот Вилем вряд ли, — отозвался Ян.

– Не верьте ему, бабушка, я все время читал «Отче наш», но Ян толкал меня, когда мы шли с процессией, — оправдывался Вилем.

– Ох, Яник, Яник, грешно быть таким озорником! Вот ужо пожалуюсь на тебя самому святому Микулашу, — строго отчитывала бабушка внука, качая головой.

– И никаких подарков не получишь! Что, дождался?... — дразнила мальчика Аделька.

– А ведь и правда, скоро день святого Яна, твои именины, — вспомнила Кристла.

– А что ты мне подаришь? — спросил Ян как ни в чем не бывало.

– Подарю тебе перевясло ( жгут из скрученной соломы для перевязки снопов), коли ты такой непоседа, — со смехом отвечала Кристла.

– Не хочу ... — опечалился Ян. Дети засмеялись.

– А тебе что дарят? — спросила Барунка у Кристлы.

– Ничего, у нас нет такого обычая. Впрочем, один раз я получила стишки от учителя, который жил у управляющего. Да вот они! — И Кристла достала из молитвенника сложенный пополам листочек со стихотворением, украшенный наколотым булавкой венком из роз и незабудок. — Я сберегла стишки-то из-за веночка. А что тут написано — ей-богу, не понимаю.

– А разве написано не по-чешски? — спросила бабушка.

– По-чешски, да уж больно мудрено. Послушайте, как начинается: «Услышь меня, дорогая красотка, Лады питомица!...» Скажи на милость, ну ничегошеньки не понять!...

И дальше такая же чепуха. Какая же я Лады питомица, когда у меня, слава богу, есть родная мать?! У этого человека, должно быть, от книг ум за разум зашел …

– Ты зря так думаешь, милая моя. Учитель этот, верно, был человек высокого ума и очень ученый, только ум его нам не по разуму. Когда я жила в Кладске, был у нас сосед, такой же грамотей и сочинитель; его кухарка — ведь сочинители, сказывают, отрекаются от женитьбы — к нам частенько хаживала и говорила, что хозяин ее чудак, каких мало. Целые дни сидит, зарывшись в книги, как крот в землю. Если бы Зузанка не напоминала ему; «Хозяин, пожалуйте кушать», — он бы про еду и не вспомнил. Обо всем Зузанка должна была ему напоминать: не будь ее, давно бы его моль съела. Каждый день старик ровно час гулял, но всегда один-одинешенек: общества он не выносил. Я к ним порой забегала, когда он уходил на прогулку. Зузанка очень любила наливку — по мне хоть бы ее совсем не было, но и я, соседке в угоду, должна была пригубить рюмочку. «Как бы старик не увидел! — говорила она. — Он пьет только воду, разве что капнет чуточку винца, и мне твердит: «Вода, Зузанка, самый здоровый напиток; если станешь пить одну воду, будешь здорова и счастлива». А я себе думаю: «Вода дело хорошее, но и наливочка мне не во вред. Я не птица небесная, чтоб о пище не заботиться, для него-то еда и питье — пустяки: ест и пьет только, чтоб живу быть; он одними книгами сыт. За такую пищу благодарю покорно!» Вот какой разговор ведет, бывало, Зузанка. А один раз показала мне она его комнату — отродясь не видывала я столько книг! Нагромождены они были друг на друга, как поленницы дров: «Видите, Мадленка, — говорит она, — все это у нашего старика в голове: диво еще, что он не рехнулся. Истинная правда — если б меня не было, не знаю, как бы он жил. Ведь я хожу за ним, как за дитем малым, про все должна сама умом раскинуть, а ему хоть трава не расти! Были бы книги ... А терпение-то какое нужно! Иной раз я на него и прикрикну, а он ни словечка в ответ, будто побитая собака. Жалость берет на него глядючи . . . Случается, не хочешь, а выругаешься, никаких сил с ним нет. Посудите сами, Мадленка, пылищи у него в комнате, как на базарной площади, паутины — точно на старой колокольне, а попробуй приди с метелкой — ни за что не пустит! Вот я и думаю: погоди-ка, все равно я у тебя наведу порядок. Ему-то что! . .. Позор ведь на мою голову: каждый, кто ни зайдет, меня осудит, увидав такой беспорядок. Попросила я одного знакомого господина, с которым старик охотнее всего встречался, задержать его у себя, а сама тем временем везде вымела, вычистила, пыль обтерла —любо-дорого стало смотреть! И чтоб вы думали, Мадленка? Ну и человек! ... Он только на третий день заметил, что вокруг чисто. Показалось ему, что в комнате посветлело. Еще б не посветлеть! Вот как надо обращаться с чудаками!» И так всякий раз, когда Зузанка приходила к нам либо я заходила к ней, начинала она жаловаться на своего старика, а сама ни за что на свете не ушла бы от него. Однажды нагнал он на нее страху. Пошел погулять и встретил своего знакомого, который собирался ехать в Крконошские горы. Знакомый этот предложил старику поехать с ним вместе, обещая скоро привезти обратно домой. Старик взял да и поехал в чем был. Ждет Зузанка, пождет, а хозяина нет как нет; ночь пришла — его все нет. Прибежала к нам сама не своя, вся в слезах; было нам с ней хлопот. Только наутро узнала она, в чем дело. Уж и ругала она его — язык-то без костей ... Через шесть дней старик вернулся. А Зузанка каждый день готовила для него обед и ужин. Когда старик вернулся домой, забежала она к нам и рассказывает: «Уж как я на него напустилась — прямо страсть! А он мне: «Ну, ну, не кричи, что тут такого: пошел прогуляться и попал на Снежку. Разве я мог вернуться раньше?» Однажды принесла нам Зузанка несколько книжек, чтобы мы прочитали. Это, говорит, ее старик написал. Покойный Иржи был грамотей, он нам эти книжки прочел, но мы ничего не поняли. Умел старик и стихи писать, только мы и в них не разобрались: больно уж мудры! Зузанка, бывало, скажет: «Стоит ли над ними голову ломать!» Но в городе его почитали и говорили, что у него ума палата.

– Я тоже вроде Зузанки, — сказала Кристла, — никакого проку не вижу в такой учености, какую уразуметь нельзя. Для меня хорошие песни и ваши рассказы, бабушка, милей всякой ученой премудрости. А слыхали вы песню, что сочинила Барла с Червеной горы?

— Мне теперь, девонька, мирские песни не идут в голову, я о них и не думаю. Прошло то время, когда ради новой песенки я готова была бежать на край света; нынче я только божественное напеваю, — ответила бабушка.

– А что это за песня, Кристла? — спросили Манчинка и Барунка.

– Погодите, я вас научу. Начинается она так: — «На дубе-дубочке пела пташечка одна .. .»

– Когда мы к вам придем нынче вечером, Кристинка, ты обязательно спой мне эту песню, — обернувшись назад, крикнул Мила девушке.

– Хоть десять раз. Были мы на господском сенокосе, пришла и Барла; сели мы под бугром отдохнуть, а Анча Тиханкова и говорит: «Барла, сочини мне новую песенку!» Барла минутку подумала, потом улыбнулась и запела вот эту самую: «На дубе-дубочке пела пташечка одна. Знать, у девушки есть милый, раз она бледна...» Анча рассердилась; она решила, что Барла на нее намекает, — все знают, что Анча — невеста Томеша. Барла, как только это заметила, тотчас сложила другой куплет, чтоб ее задобрить: «Замолчи ты, пташка, ложь нам не нужна; есть у девушки дружок, она вовсе не бледна . . .» Нам всем очень понравилась эта песенка; напев Барла подобрала — заслушаешься! Жерновские девчата придут у нас учиться: они еще не знают, — добавила Кристла.

Когда проезжали мимо замка, Манчинка и Барунка уже распевали новую песню. У ворот замка стоял младший камердинер в черном фраке; это был сухопарый человечек небольшого роста; одной рукой он крутил свой черный ус, другой держался за золотую цепочку, висевшую на шее, стараясь выставить напоказ сверкающие на пальцах перстни.

Когда бричка проезжала мимо, глаза его загорелись, как у кота при виде воробышка; он сладко улыбнулся Кристле и помахал ей рукой. Девушка в ответ чуть кивнула ему, а Мила нехотя приподнял свою выдровую шапку.

– Право, я бы охотнее с чертом встретилась, чем с этим итальянцем,— возмущалась Кристла. — Опять он караулит, не пройдут ли мимо девушки, чтоб ястребом на них кинуться.

– Ну, в Жличи ему на днях наломали бока, — сказал Вацлав. — Явился он на танцы и шмыг к самым хорошеньким девушкам, будто для него их туда привели, по-чешски говорить не умеет, а вот запомнил же: «Я очень люблю чешских девушек».

– Это же самое он твердит и мне, когда приходит выпить пива, — перебила Вацлава Кристла, — и хоть сто раз ему повторяй: да я-то вас не люблю! — он не отвяжется, ну, прямо как лихорадка.

– Хлопцы его здорово потрепали; не будь меня, узнал бы он, почем фунт лиха.

– Пускай поостережется, как бы ему это в другом месте не растолковали, — сказал Мила, тряхнув головой.

Бричка остановилась у трактира.

– Ну, спасибо, что довезли, — благодарила Кристла бабушку, подавая руку Миле, помогавшему ей слезть с брички.

– Еще одно словечко, — задержала ее бабушка. — Не знаешь ли, когда пойдут жерновские и червеногорские в Святоновице?

– Да, верно, как всегда: червеногорские либо на успение, либо на рождество богородицы, а жерновские в первый праздник Девы Марии после дня святого Яна ... Я думаю идти с ними.

– Вот и я собираюсь, — сказала бабушка.

– Нынче я тоже пойду с тобой, бабушка, — напомнила Барунка.

– И я, — прибавила Манчинка.

Остальные дети закричали, что тоже пойдут, но Барунка убедила их, что трех миль им никак не одолеть. Вацлав хлестнул по лошадям, и бричка покатила к мельнице, где высадили Манчинку, а бабушка отдала ей освященные венки, приготовленные для пани мамы. Когда подъехали к дому, навстречу выбежали Султан и Тирл, прыгая, как сумасшедшие на радостях, что бабушка вернулась домой. Бабушка благодарила бога за благополучное возвращение. Она во сто раз охотнее ходила бы пешком; ей всегда казалось, что в бричке, запряженной такими горячими конями, недолго сломать шею.

Бетка и Ворша поджидали хозяев на крыльце.

– Где же ваш веночек, Вацлав? — спросила словоохотливая Бетка, когда бабушка с детьми прошла в горницу.

– Эх, девка, позабыл я, где его оставил! — ответил Вацлав, лукаво усмехаясь и заворачивая бричку на дорогу.

– Не говори ты с ним, — потянула Бетку за рукав Ворша, — нешто не знаешь, что он и в праздник может невесть что болтать! ...

Вацлав расхохотался, взмахнул кнутом и исчез из виду.