Багровые ковыли
Шрифт:
Без погон и своих блестящих наград, под теплым ветром, теребящим суворовский кок, Лоренц и сам казался мальчишкой, который старается быть серьезным, потому что играет в очень взрослую игру. Встав рядом с Юрой, он ладонью измерил уровень их макушек и сказал с удовлетворением:
– Ты так быстро растешь. По-моему, тебе не понадобятся колодки, будешь летать в обычных сапогах.
Юра машинально взглянул на «колбасу». Им предстояло взлететь в сторону моря: побережье уже нагрелось, и ветер дул оттуда, где серебрилась, синела и зеленела выпуклая водная громада, помеченная
Проводить Юру в первый свой полет прибежала и Лизавета. Но Юра не замечал ее. В мыслях он уже отправил «ньюпор» в небо и, проделывая за пилота все необходимые движения, пробегал глазами показания приборов. Если бы Юра посмотрел на Керкинитиду, он увидел бы в ее глазах восхищение, и зависть, и радость, и огорчение. Ей уже приходилось летать с отцом, но Юра отправлялся в небо не просто как пассажир, а как ученик которому вскоре предстояли самостоятельные полеты.
Эти мальчишки! Им так много дано!..
Юра надел шлем и вслед за Лоренцем залез в свою тесную кабинку. Он уже много раз проделывал это упражнение на земле. Знал, что летчики, как казаки, следящие за тем, как всадник вскакивает в седло, тоже наблюдают за посадкой летчика и дают ей свои беззлобно-насмешливые определения: «Как баран в карету»… «Как ворона в гнездо»… «Как тетка на воз»…
Юра постарался сесть лихо, опершись обеими руками и точно, разом, как на сокольских упражнениях, закинув ноги. Моторист уже стоял перед пропеллером и держался за лопасть.
– Контакт!
– Есть контакт! – ответил Лоренц, и Юра вслед за учителем потянулся рукой к воображаемому включателю магнето и «врубил» зажигание.
Пропеллер дернулся в руке моториста и тут же как бы вырвался из нее, закрутился, сперва неровно, словно бы опробуя свои силы, а затем уже мощно и гладко, образуя один сверкающий на солнце круг. Левая рука Юры постепенно, по мере прогрева двигателя, как бы передвигала рукоятку сектора газа – от зубчика к зубчику.
Лоренц поднял руку в черной, с раструбом, перчатке. Моторист вытащил колодки из-под колес, а люди позади отпустили самолет. Он резво понесся по взлетной полосе. Толчки становились все менее ощутимыми, а земля все быстрее мчалась навстречу.
«Тридцать, сорок, пятьдесят…» – мысленно отсчитывал скорость Юра. Тряска почти прекратилась. Пора!..
Лоренц взлетел круто, потому что ветер был встречный. Юра ощутил это всем своим телом, «задницей», как сказал бы учитель. Поле с его камешками, травкой, песком превратилось в бархатисто-гладкую лужайку и стало отдаляться…
Вверх, еще вверх! Ручка газа поставлена на полные обороты!
Под ними теперь было море, и на нем выделялась каждая волна, и баркас с рыбаками, которые выгребали к берегу, даже не поднимая голов: для них полет самолета был уже привычной картиной.
Вираж… Лоренц отжал левой ногой «коромысло» педалей внизу кабины, и Юра ощутил, как самолет лег в плавный, слабый левый поворот. Пока скорость и высота еще не набраны, Лоренц действовал осторожно.
Первый в жизни Юры вираж, это чудесное ощущение слитности всего тела, рук и ног, с аэропланом, когда крылья как
Лоренц сделал еще один вираж, чтобы набрать больше высоты против ветра. И когда горы косо встали где-то сбоку, Юра увидел, как по узенькой, извилистой, совершенно игрушечной линии железной дороги, проложенной по низинам Мекензиевых высот, ползет игрушечный поезд, укутывая ущелье сзади себя облаками пара и черного дыма. Было видно, что поезду нелегко одолевать высоту.
Ползущий, почти беспомощный поезд. Юра усмехнулся.
Мотор «ньюпора» вдруг чихнул, отчего весь самолет, кажется, дрогнул, а затем замолк. Так! Вода в системе! Но мотор вновь взревел. И опять они набирают высоту, и подрагивающие, такие легкие, такие, кажется, хрупкие крылья самолета, опираясь на дующий с моря бриз, поднимают машину все выше и выше.
Они снова пролетают над летной площадкой Александро-Михайловки – какая же она небольшая! Кубики домиков, спичечные коробки ангаров. Лоренц оборачивается, пальцами показывает Юре, что высота уже более полутора километров. Теперь они не то что Мекензиевы горы, но и Чатырдаг перелетят.
Но море… море стало еще больше, охватывая собой все побережье и распространяясь в глубину, где видны маленькие точки фелюг и кораблей. И Севастополь теперь словно макет города, выстроенный из картона. Неужели еще вчера он бегал по этим крошечным, таким игрушечным улицам, пугаясь людей, которые отсюда даже и не видны вовсе? Вон там, на выступе врезающейся в море суши, крошечный столбик Херсонесского маяка. Чуть в сторонке – расчерченные квадраты раскопов Херсонеса, его вчерашнее прибежище и летнее прибежище его друзей-беспризорников. Где-то они сейчас? Где Ленька, который снова его спас?
Какой незначительной, какой мелкой была его жизнь до сегодняшнего дня! И страх перед сыщиками, схватившими его на маяке, и его боязнь Микки, все переживания – ничто в сравнении с высотой, морем и его колеблющимся дальним горизонтом, с этими клочками белесо-серых облачков, пробегающих мимо них с игривой беспечностью!
…Уже на земле, когда была выполнена посадка и Юра на ватных ногах вылез из кабины, нисколько не думая о кавалерийском соскоке, Константин Янович взглянул мальчику в глаза и, должно быть, прочел в них то, что хотел прочесть. Что бы ни случилось, этот мальчишка будет пилотом.
Механики подхватили самолет, покатили к ангару. Юра и Лоренц неторопливо пошли по летному полю к проходной. Трава на поле была невысокой, выгоревшей, кое-где сквозь тусклую зелень пробивались неброские цветы. Они тоже тянулись к осеннему небу.
И так выходило, что небо было не только для одних аэропланов, оно было для всех и всего на земле. Оно жило своей жизнью. А под ним, на земле, творились земные дела: люди воевали, убивали друг друга, лечились от ран и болезней, влюблялись, объяснялись, ссорились и мирились. Но все земные дела в эти минуты для Юры перестали существовать.