Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Так начинается большая экскурсия. Не оскользнитесь, полы только что навощили!
— Сюда, прошу вас, сюда.
Хозяин дома проводит по своим владениям брата Генри и его спутницу, показывая им все. Меланхоличность, давно уже ставшая для дома Рэкхэма подобием характерного душка, выдворена из него навсегда. Все окна заменены; старые ступеньки с дорожек парка убраны; рамы французских окон гостиной накрепко привинчены к полу. В доме веет краской, обойным клеем и свежим воздухом. К стыдливому сокрушению Генри, в вестибюле и в этот день трудятся трое рабочих, наклеивая под бдительным приглядом специально для того покинувшей постель Агнес последние полотнища обоев.
А не заметил ли Генри, что ограда поместья больше уже не ржаво-коричневая, но розовая? Нет? Ха-ха! Мой брат, как всегда, пребывает в своем собственном мире. А что он скажет о парке? Какова разница, а? Садовник носит фамилию Стриг — честное слово! Сильно, не правда ли? Стриг! Ха-ха! Мул, а не человек, но такой-то и нужен, чтобы привести в божеский вид буйные заросли, обступившие оранжереи.
Впрочем, изменения претерпели не только дом и ближайшее его окружение. Уильям Рэкхэм предпринял немало других серьезных шагов, или, по крайней мере, распорядился, чтоб их предприняли. Взять ту же прислугу.
Все, что было в доме неправильного, приведено в порядок. Джейни, избавленная от излишних обязанностей, вновь обратилась в мойщицу и, несомненно, рада-радешенька тому, что отвечает только за тряпки, щетки да швабры. Нанята новая кухонная девушка, которая будет также помогать Летти в отправленьи ее обязанностей, так что теперь Летти может уделять гораздо больше внимания нуждам гостей и хозяев. Скоро появится и еще одна служанка, и тогда женщин у Уильяма будет полный комплект; нанимать новых — до переселения в дом много больший (будущее, будущее!) — он не может. Слугу — да, однако он не решил покамест, какого именно. Садовник — приобретение внушительное, более того, необходимое, однако мысль о домашнем слуге ему особо привлекательной не представляется. Кучер? Ммм… да, хотя, на деле, от найма кучера он до поры воздержится, сначала нужно обзавестись выездом. И как знать? Быть может, кучер ему и вовсе не понадобится. Он слишком занят теперь, чтобы попусту тратить время, разъезжая всем напоказ в экипаже. Вот разве что Агнес потребуется в ближайшем Сезоне собственный выезд, тогда придется купить ей карету.
И заметьте, престиж, обретаемый тем, кто заводит мужскую прислугу, ни с каким иным и сравнить невозможно. Служанки — дело другое: позволить себе одну-вторую может любой лавочник или мелочная матрона. Впрочем, садовник — это уже начало и очень недурное, не правда ли? По крайней мере, анархия лужайкам больше не грозит!
Да, Уильям Рэкхэм переменился, это ясно. Ныне с лица его не сходит выражение человека, для которого день всегда недостаточно долог: человека, работающего по двадцать четыре часа в сутки. Авгиевы конюшни, вот что такое наше парфюмерное дело, но ведь кто-то же должен их расчищать — теперь, когда старик этот мир покинул. (Что? Нет, отец в добром здравии, это так — риторическая фигура.) Однако работы невпроворот, вот в чем вся суть, она съедает семь дней в неделю. (Не смотри на меня так грозно, дорогой брат, это опять-таки риторическая фигура. Как все прошло в церкви? Я был бы и рад присутствовать на службе, но эти рабочие, за ними нужен глаз да глаз. Что? День отдохновения? О, разумеется, разумеется. Однако наклеить осталось всего-то несколько полотнищ, а эти господа так просили разрешить им закончить сегодня. Евреи, чему же тут удивляться?)
Чтобы отбить у брата охоту к критическим замечаниям, Уильям произносит похвальное слово духам: непостижимому чуду механизма их действия. Ароматы, совершенно как звуки (поясняет он), воздействуют на наши обонятельные органы, проходя ступени столь же тонкие, сколь и точные. Существует октава запахов, подобная музыкальной октаве. Верхняя нота есть то, что мы замечаем, когда на носовом платке ослабевает самая крепкая составляющая духов; средняя, или модификатор, создает полный, цельный характер благоухания; а затем, когда уходят более летучие вещества, остается звучание основной, или конечной ноты: и что такое эта конечная нота, братец? Представь себе, лаванда!
Уильям без удержу разыгрывает перед Генри и миссис Фокс роль хозяина дома. Подается чай с булочками, подается точно в срок и образцово. И пока гости хмыкают и мекают, изображая одобрение и признательность, он мысленно сопоставляет их с собой.
О миссис Фокс он думает так: «Эшвелл прав, с лица она — совершенная борзая. Хотелось бы знать, она и впрямь такая больная, какой кажется?»
А о своем брате Генри: «Он до того неловок, до того неспокоен, точно его геморрой доедает. Странно, к чему все свелось — Генри всегда казался лучшим из нас двоих… и вот мы сидим здесь в это солнечное воскресное утро и, нате вам: именно мне выпала участь показывать, как может мужчина подчинить себе Жизнь, принудить ее исполнять его предписания».
— Благодарю вас обоих за то, что навестили меня, — говорит он, когда гостям приходит время прощаться.
Миссис Фокс, эгоистично узурпируя право Генри высказаться первым, отвечает:
— Ну что вы, мистер Рэкхэм. Энергия, с которой вы преображаете ваш дом, она, пожалуй… даже пугает. Мир мучительно нуждается в подобной энергии — особенно на других поприщах.
— Вы слишком добры, — говорит Уильям.
— Да, слишком добры, — эхом подхватывает Агнес, добавляя эти три слова к тем двадцати, примерно, что составили ее вклад в общий разговор. Как ни красив наряд Агнес, зеленовато-голубой с черным, она еще не вернула себе сноровки, потребной для светских бесед.
— Надеюсь, — произносит Уильям, передавая гостей на попечение Летти, — вам удастся провести остаток нынешнего дня в приятных развлечениях.
Генри, разгневанный этим намеком на то, что он и миссис Фокс способны потратить день Божий на эгоистические увеселения, отвечает:
— Уверен, мы с миссис Фокс проведем его э-э… подобающим, насколько то нам по силам, образом.
И на этой ноте Генри и миссис Фокс откланиваются.
Тишина нисходит на дом Рэкхэма — во всяком случае, та, какая возможна, когда обойщики собирают в вестибюле свои инструменты. Уильям, слегка охрипший от устроенного им представления, закуривает сигарету. Агнес сидит с ним рядом, глядя на не съеденное ею печенье и не видя его. Ее уже начинает подташнивать от оксалата цериума, содержавшегося в пилюле, которую она проглотила с чаем.
Проходит добрых пять минут и Агнес спрашивает:
— Так сегодня воскресенье?
— Да, дорогая.
— А я думала, суббота.
— Воскресенье, дорогая.
Еще одна долгая пауза. Агнес исподтишка почесывает запястья, отвыкшие и от тесных рукавов дневного платья, и от каких-либо тканей помимо хлопчатой. Потом сжимает ладони, чтобы не чесаться и дальше. Потом:
— Они и вправду евреи?
— Кто, дорогая?
— Сегодняшние рабочие.
— При том, сколько я им приплачиваю, — фыркает Уильям, — вполне может быть. Но ты ведь знаешь, как мучительно для меня вынуждать мою бесценную женушку дожидаться того, что она заслужила.
Агнес опускает голову, поигрывает пальчиками, она смущена. Муж стал совсем другим, новым, к нему еще предстоит привыкнуть. И если она думает участвовать в Сезоне этого года, ей следует потверже знать, какой нынче день.
Простившись с миссис Фокс и посмотрев немного ей вслед, Генри возвращается в свой скромный дом на Горем-Плейс, стоящий на самом краешке области свинарников и гончарен. Встреча с Уильямом разволновала его, взволнован он и сейчас, хоть благоразумная миссис Фокс и сказала ему, прощаясь, что он не должен слишком строго судить брата за его вульгарное и нечестивое поведение. «Он — просто мальчик, получивший новую игрушку», — наставительно заключила миссис Фокс и она, разумеется, права, но все же… как это неприятно. И какое это облегчение — вернуться в свой дом, в свой маленький приют, где не случается никаких перемен, где все устроено просто и практично и нет никаких слуг (кроме самого Генри, слуги Господа нашего).