Багровый лепесток и белый
Шрифт:
— Надеюсь, — улыбается она, — вот здесь и находится твой дом вдали от дома.
В доме Рэкхэма сразу несколько часов отбивают одиннадцать. Все уже в постелях, за вычетом нескольких служанок, усердно оттирающих и прибирающих последние остатки грязи, опилок и иных свидетельств людского труда. Воскресенье выдалось шумное, но тишина, наконец, водворилась.
Агнес Рэкхэм лежит в своей постели — в темноте, если не считать оконного прямоугольника лунного света, раскинувшегося по ее коленям подобно светящемуся покрывалу, — и думает о том, не рассердился ли Бог. Если рассердился, то на Уильяма, надеется Агнес, не на нее. Узнай Агнес пораньше, что нынче воскресенье, она приложила бы больше усилий к тому, чтобы ничего не делать — ну, по возможности ничего.
Лосось, съеденный ею за ужином, тяжким грузом лежит на желудке. Лосось предназначался для Уильяма, а он к ужину не пришел, и Летти собиралась вернуть лоснившуюся рыбку на кухню, чтобы Стряпуха истолкла ее в кашицу и обратила в другое блюдо, предназначенное для завтрака, — пирог с ней испекла или еще что. Стыдно было попусту тратить столь замечательную рыбу, вот Агнес ее и съела. Лосось был маленький, но для Агнес он оказался великоватым, а остановиться она не смогла. Ей почему-то захотелось увидеть на блюде голый рыбий костяк. И вот теперь она лежит и томится болью в желудке. Чревоугодие. Да еще и воскресное.
Где же Уильям? В первую пору их супружества он почти не покидал дома. Потом стал покидать и возвращаться домой хмельным. В последнее же время он уходит из дому часто и возвращается трезвым. Но куда он отправляется? И что делает там в такой холод, да еще и после того, как закрываются магазины? И Сезон пока что не начался…
Наверное, должны существовать сложные машины, не дающие английской цивилизации застаиваться на месте, и за машинами этими приходится ухаживать мужчинам. Ничто не делается само собой, даже простые дедовские часы остановятся, если позволить им тикать без присмотра. Вот и общество в целом, подозревает Агнес, остановится, если мужчины не будут постоянно смазывать его, подзаводить и теребить.
Звонок в дверь. Он вернулся! Агнес представляет себе Летти, спешащую, выставив перед собой лампу, вниз по недавно отполированной лестнице, по новым коврам вестибюля и затем открывающую перед хозяином дверь. В доме так тихо, что Агнес различает звучащий в вестибюле голос мужа — не слова, но общую интонацию и настроение. Голос весел, властен и явно принадлежит человеку трезвому, как приходской священник. Вот Уильям и Летти поднимаются по лестнице, вот Уильям произносит: «Возвращайтесь в постель, бедная девочка!». Ясно, что ужинать он не собирается — и хорошо, поскольку лосося съела его обжорливая жена.
Перемены, случившейся с мужем, Агнес понять не может. Лишь несколько месяцев назад он, возвращаясь в позднее время домой, спотыкался и сквернословил на лестнице. А приступы гнева, нападавшего на Уильяма при всяком упоминании о деньгах или отце? Исчезли напрочь, точно были всего лишь дурным сном. Теперь Рэкхэма Старшего с Рэкхэмом Младшим водой не разольешь, а она, Агнес, снова стала обеспеченной женщиной и уже не хочет для себя ничего, кроме здоровья.
Она слышит, — почти осязает их, — шаги мужа, проходящего мимо ее двери. Тут нет ничего необычного, они уже годы и годы не спят вместе. Конечно, страх Агнес перед тем, что муж может нарушить их так и не выраженное в словах соглашение и прямо в этот миг вторгнуться в ее спальню, остается по-прежнему острым. И все же, следует признать, что в последнее время Уильям подобрел к ней — стал почти таким же очаровательным, как прежде. Он во всем спрашивает совета жены, не говорит ей жестоких слов, а вчера и вовсе объявил, что, если швейная машинка перестала ее забавлять, то ей вовсе не обязательно самой шить себе платья — пусть заказывает их, как раньше, у портного.
Да, но шитье платьев идет ей на пользу, Агнес знает это. Оно дисциплинирует ум, сохраняет проворство пальцев, а утомляет гораздо меньше, чем тканье гобеленов. И кстати, о гобелене: раз у них теперь стало больше денег, не нанять ли женщину, которая поможет ей с тканой копией ландсирова «Властелина Глена»? Гобелен этот, когда его удастся закончить, получится ужас каким красивым, но он так давно лежит тяжким грузом на совести Агнес, что она не может, думая о нем, не вспоминать худшие месяцы своей болезни. Большая часть оленя уже готова, как и самые интересные особенности ландшафта, малодушие одолевает Агнес лишь при мысли об огромном небе и огромных горах. Может быть, кто-то другой смог бы их завершить? Скажем, одна из вышивальщиц, печатающих объявления в дамских журналах («ЭЛСПЕТ, заканчивает вышивки, вязку и т. п., цены умеренные. Адрес в редакции»). Да, надо будет поговорить завтра с мужем.
Глаза Агнес пощипывает, ей давно пора спать. Она вглядывается в рисунок окна на одеяле. Тени оконной рамы делят прямоугольник света на четыре квадрата, и Агнес вдруг усматривает в них изображение распятия. Не знак ли это свыше? Быть может, Бог прогневался на нее за указания, которые она давала тем рабочим, обойщикам? Но она ведь только говорила, а сама и пальцем не пошевелила! И если б она молчала, рабочие закрепили бы кресельную рейку совсем не на той высоте. Да к тому же, она и не знала тогда, что уже воскресенье!
Разнервничавшись, Агнес выскальзывает из постели и задергивает шторы, чтобы они не впускали в спальню крест, но погрузили ее в совершенную темноту. Потом снова ныряет под одеяло, натягивает его на себя до самой шеи и пытается притвориться, будто вернулась в свой старый дом, в невинное детство. В отсутствие зримых свидетельств противного нетрудно вообразить, что за годы, прошедшие со времени, когда она крепко спала в лоне своей семьи, ничто не изменилось.
Однако и в полной темноте действительность ухитряется подпортить воспоминания о старом доме. Как ни силится Агнес, ей не удается перенести себя в детство, каким ему следует быть; она не может исторгнуть из памяти лорда Ануина, заменить его настоящим отцом. Всякий раз, что она пытается зримо представить лицо отца, привычная фотография его отказывается оживать, и перед Агнес начинает маячить в угрюмом безмолвии осклабляющийся приемный отец.
Подавив испуганное рыдание, она подхватывает подушку, лежащую на Уильямовой стороне кровати, прижимает ее к груди. Стиснув подушку в объятиях, Агнес зарывается лицом в ее чуть слышно надушенную наволочку.
Теперь все огни в доме погашены, светится лишь кабинет Уильяма. И все домашние, кроме Уильяма, лежат под одеялами, точно куклы в кукольном домике. Если бы дом Рэкхэма такой игрушкой и был, вы могли бы снять с него крышу, заглянуть внутрь и увидеть Уильяма, сидящего в одной рубашке за письменным столом, разбирая корреспонденцию — ничем для вас не интересную, поверьте. Еще в одном отделении дома, на другом конце коридора, вы увидели бы девочку, свернувшуюся в маловатой для нее кроватке: Софи Рэкхэм, по-прежнему никакого значения не имеющую. А еще в одном обнаружили бы Агнес, закутавшуюся в белое одеяло, так что виднеется одна лишь ее светловолосая голова, похожая на кусочек кекса, наполовину утопший в креме. В самой же снятой крыше, оказавшейся в вашей руке, лежали бы в их чердачном улье перевернутые вверх ногами служанки, набросившие скудные пожитки свои на стропила.
Какое-то время Уильям жжет ночную свечу, затем захлопывает учетную книгу и потягивается, растопырив коротковатые руки. Он доволен: миновало еще одно скучное воскресенье, принесшее ему по возможности больше утех и по возможности меньше религиозных отправлений. Уильям сбрасывает дневное платье, надевает ночную рубашку, гасит свет и забирается под одеяло. Через несколько минут он уже негромко похрапывает.
И Агнес тоже вплывает в сон. Крошечная, раскрытая ладошка ее спадает с подушки и потихоньку соскальзывает к краю кровати. А следом и одна из рук спящего Уильяма начинает скользить к краю его кровати, в сторону Агнес. Вскоре руки их оказываются строго на одной линии — будь этот дом и вправду кукольным, мы с вами могли бы представить себе, как снимаем не только крышу, но и одну из внутренних стен, как вдвигаем одну спальню в другую и соединяем ладони супругов, точно застежки колье.