Багряные зори

Логвиненко Иван Михайлович

Вскоре по оврагу глухо застучали подковами кони, пока снова все не стихло…

Бабе Федоре не спалось на печи. Всю ночь с боку на бок переворачивалась, жалась к теплу, то и дело повторяя шепотом:

— Ох, грехи наши тяжкие… На седьмой десяток перевалило, а такого еще не видывала. Учил когда-то святой батюшка, что покарает господь бог всех нас, грешных. Нагрянет антихрист, и не будет тогда никому прощения — ни старому, ни малому… Правду говорил. Пришел-таки он, и сколько пролилось слез людских… А крови!.. И сколько еще прольется…

На рассвете слезла с печи, заглянула в кадку,

что стояла на лежанке, — еще с вечера поставила квашню.

«Пора и печь растапливать, — подумала. — Может, до завтрака и управлюсь».

Засучила рукава старой кофты, помыла руки и долго вымешивала тесто.

Как высадила хлеб в горячую печь, так и присела на скамью, стала смотреть в окно.

На дворе серый, усталый рассвет. По улице, по направлению к общинному двору, не торопясь, поодиночке друг за другом тянутся люди. Идут на работу: кто с батогом, кто с лопатой, кто с мешком под мышкой. Останавливаются по дороге возле ворот, заглядывают в ее, Федоры Прылипко, двор и снова идут дальше»

«Чего они там увидели?» — подумала старуха, задумчиво глядя им вслед.

С трудом вышла во двор, обошла вокруг избы.

Нет никого.

Выглянула на улицу: на заборе висит лист бумаги, вырванный из ученической тетради, а на нем красным карандашом что-то написано. Подошла поближе, а прочитать не может. Сняла с забора. Может, какое озорство написано?

Видит, улицей идет сын Ирины Бучацкой.

— Володька! — окликнула мальчугана старуха. — А ну прочитай-ка, что здесь написано.

Подошел Володя, прочитал:

— «Дорогие товарищи! С праздником вас, родные, с праздником Октября! Скоро будет свобода. Смерть фашистам. Боритесь, победа будет за нами!»

Оглянулся мальчишка, потом тихо спросил;

— Бабушка, где вы это взяли?

— Да на заборе висело, сынок, на заборе.

— А кто прилепил? — допытывался мальчуган.

— Почем я знаю! — недовольно ответила старуха и тоже огляделась вокруг. — Ты лучше отсюда уходи поскорее…

Баба Федора быстро спрятала за пазуху листовку и пошаркала в хату. Достала ее, развернула на столе, разгладила шершавой ладонью, взглянула в угол на икону, трижды перекрестилась и уже в который раз принялась читать свою спасительную молитву. Потом склонилась над квашней, выскребла оттуда немного теста, смазала оборотную сторону листовки и вышла на улицу. Оглянулась, нет ли кого, листовку быстро приклеила на забор.

— Пускай люди почитают, — подумала вслух и тут же вернулась в хату: пора вынимать из печи хлеб.

А тем временем по всей Ольшанице неслась приятная новость. «Листовки!..» — взволнованно передавали люди из уст в уста.

«Листовки!» — звучало повсюду. Не обошло это известие и Сокальского. На правах равного, развалившись в кресле напротив начальника, медленно, смакуя слова, Божко читал:

— «Захваченный полицией подпольщик сознался на допросе в Ольшанице, что он расклеивал листовки, призывающие к борьбе с новой властью. Подвергнутый физическому воздействию, он назвал свое имя — Шагула Николай Кондратьевич — и сообщил, что сброшен с советского самолета для связи с оставшимися большевиками. Связь с ними Шагула уже установил и приступил к выполнению задания. Лица, названные допрашиваемым, действительно проживают в этой местности и давно находятся на подозрении в полиции…»

А в Ольшанице полицаи стояли над трупом человека, убитого ночью возле ольхи.

— Здорово они его обработали, — потирал руки рябой полицай.

— Божко — тот умеет! — ответил другой и вдруг, наклонившись к толстому, шепотом спросил: — А почему у него грудь прострелена? Партизан же на виду у всех приказано карать. А тут еще и парашютист!

Услышал разговор третий полицай, плешивый, в немецком мундире, и еле слышно сказал:

— Я этого парашютиста, кажется, знаю.

— Не может быть! — запальчиво возразил рябой.

— Разве что ошибаюсь. Помнишь, как мы в Сухолесах партизан ловили?

— Ну и что?

— Тогда на опушке леса с ним сам начальник встретился. Я еще у него в охране был. — И, немного подумав, прибавил: — А может, просто похож…

— Похожий или непохожий — не твоего ума дело, — зашипел на него рябой. — Прикуси свой дурной язык! Нам приказано его приготовить для последнего «прыжка».

Только теперь рябому полицаю стало ясно, почему пан Сокальский приказал забыть фамилию задержанного им Шагулы. «Ну и хитрый же начальник, — подумал он, — ишь для какого дела берег Шагулу…»

Через несколько часов от здания полиции тронулась подвода. На ней лежал ночной гость, тщательно укрытый брезентом.

— Партизана поймали. Парашютиста… — поползли слухи по всей Ольшанице.

К подводе боялись подойти, наблюдали издали.

За кладбищем подвода остановилась. Три полицая быстро спрыгнули на землю и принялись копать лопатами яму.

Именно в это время Володя возвращался домой. Услышав шум, пробрался кустарником и увидел подводу с убитым, которую сопровождала охрана полицаев. Потом подкрался к кладбищу и спрятался в кустах. Когда полицаи отошли и принялись копать яму, он тихонько подполз к подводе, отбросил край брезента… Володя побледнел. На запястье правой руки парашютиста синела татуировка. Так же незаметно Володя отполз. А дальше — вскочил на ноги и со всех ног понесся прочь.

Через несколько минут парнишка уже стучался к Анне Семеновне.

Когда-то Володя принес в редакцию газеты заметку. Тогда с ним разговаривала Анна Семеновна. Она давала ему интересные книжки, советовала, подбадривала.

— Что случилось, Володя? — взволнованно спросила она, когда, едва переводя дыхание, мальчуган произнес:

— Партизан… Парашютист… — и в изнеможении опустился на стул.

— Знаю. Его схватила полиция.

— Так вот… я видел его… Он к отцу до войны наведывался. Слышал я их разговор. Он… тогда только из тюрьмы вернулся…

— Из какой? — спросила Анна Семеновна.

— Он свою жену убил… А с отцом они когда-то на заработках вместе были. Вот он и пришел из Белой Церкви, чтоб мы ему денег одолжили. Помню, власть Советскую ругал. Отец его и выгнал из дому. А сержант Воронин говорил, что он дезертир. Я с дедом Михаилом видел, как его рябой полицай задержал.

— А ты не ошибаешься?

— Нет! Я поднял брезент, смотрю — он самый!

— Так… — Анна Семеновна побледнела. — Выходит, здесь провокация? Ну конечно, провокация!