Бал шутов. Роман
Шрифт:
Три раза она повторила это. И напрасно — ее не собирался никто душить.
Ни Дездемона, ни зал, ни суфлер не понимали, в чем дело.
Наконец, Отелло появился из-за кулис. На огромной его груди, поверх доспехов, висели многочисленные круги колбас, гирлянды сосисок и лианы сарделек.
Суфлер поперхнулся.
— Умри, распутница, — хрипел он.
Отелло не реагировал. Он взял кресло, поставил его посредине сцены, сел в него и стал смотреть в зал.
Дездемона,
Отелло смотрел в зал и молчал.
Он молчал минуту, две, три.
Молчал и зал.
Такой постановки «Отелло» никто давно не видел.
Наконец, кто-то не выдержал.
— Чего вы молчите? — выкрикнули из зала.
Отелло встал, поправил свою бороду, доспехи, и громко, на весь зал, произнес:
— Я?! — громогласно вопросил он. — У меня все есть!
И он колыхнул мясными изделиями.
— Чего вы молчите?!!
Теперь уже перестали дышать зрители.
В этот раз Отелло не задушил Дездемону.
Он немножко придушил весь зал…
И кулисы. Актеры стояли застывшие, с открытыми ртами.
— Я все сказал — бросил он, — можете закрыть!..
Он опустился в свое кресло в уборной и тут же заметил Борща.
— Потрясающе, — повторял тот, — вы меня уморили. Я так хохотал, что чуть не вывалился из кресла. Великолепная шутка.
— Это не моя, — ответил Борис, — ее исполнил в двадцатые годы один известный актер.
— Да? — удивился Борщ, — никогда не слышал.
— И знаете, сколько он за нее получил?
— Понятия не имею.
— Восемь лет! — уточнил Борис.
— Что вы говорите?!
— Что слышите! — огрызнулся он, — а со мной вы что-нибудь сделаете?
— Нет, вас никто не тронет.
— А в тюрьму? — спросил он, — неужели я за это не покачу в тюрьму?
— К сожалению, — печально сознался Борщ, — кстати, это какая колбаса?
Он указал на круги, которые снял с шеи Борис.
— Краковская, — ответил тот.
— Вы разрешите? — спросил майор, отломал ломоть и с аппетитом начал его грызть…
Леви работал с японцами.
На каком языке он им рассказывал о красотах — оставалось тайной.
Из всего японского, как вы помните, он знал Судзуки, Хокусайя и Иокогама.
Но они его понимали, он нравился им, хотя то, что он говорил, могло привести в панику любого, если, конечно, он был не из Страны Восходящего Солнца.
Наверное, ему нехватало театра, комику Леви.
Автобус с туристами катил по Женеве, и Леня на чем-то ломаном сообщал в микрофон.
— Дорогие товарищи, — говорил он, — сейчас мы с вами совершим экскурсию по городу — герою Женеве.
Швейцар — шофер косил в его сторону. Японцы записывали.
— Как известно, — продолжал Леви, — Женева — город трех революций.
На этом месте шофер вздрагивал. Он не знал, что Леня из Ленинграда, города трех революций, и что он сбежал, не дожидаясь четвертой.
— В ночь с 17–го на 18–ое, — сообщал Леви, не давая более точной даты, — вооруженные рабочие и крестьяне штурмом взяли… — он начинал высматривать из окна автобуса, что же взяли восставшие.
Иногда это был магазин «Гран Пассаж», иногда отель «Ричмонд», но чаще всего на глаза ему попадался какой-нибудь банк, — штурмом овладели «Трэд Девелопмент Бэнк», — заканчивал он.
Леви презирал банки. Ни в одном из них у него никогда не лежало ни копейки. Ни су. Ни пессеты. Не будем продолжать поиск валют…
После взятия банка ему всегда становилось легче. Лик его просветлялся и он радостно возглашал:
— Банк, товарищи, был взят, и деньги перешли к народу. Так произошла Великая Швейцарская революция!
Японцы записывали…
— Революция, — понижал голос Леви, — была кровавой. Вы знаете, сколько крови надо пролить, чтобы взять один банк? Даже сегодня. А до революции?! И все?!
Посланцы страны Восходящего Солнца выпучивали глаза.
— Силы были неравны, — повествовал Леня, — рабочих мало, банков много, денег еще больше! Буржуазия защищалась отчаянно. Приходилось брать с боем каждый сейф, каждую тысячу, каждую сотню. Особенно ожесточенно сопротивлялся «Сhange». Буквально силой приходилось вырывать доллары, фунты, марки. Сейчас «Change» открыт, народу немного, можете поменять.
Японцы послушно меняли, затем покупали шоколад, синхронно жевали и, развесив свои желтые уши, слушали Леви.
— После банков, — в его голосе слышались трагические нотки, — были взяты почта, телеграф, телефон.
Японцы записывали. Иногда кто-нибудь интересовался.
— Простите, Леня — сан, какой селефон?
Леня — сан на терялся.
— Телефон — автомат, — объяснял он и оглядывался в поисах будки, — вон, напротив. Взять телефон было еще труднее, чем банк, товарищи.
Японцы удивлялись.
— Посему, Леня — сан? — спрашивали они, держа блокноты наготове.
— Вечно был занят, — объяснял тот, — буржуазия только и делала, что болтала. Теперь телефон — свободен! Можете позвонить.
Японцы снимали трубку и щелкались.
— Кстати, — добавлял он, — из телефона очень хорошо видна тюрьма. До революции, как и все, она принадлежала помещикам и капиталистам. Сейчас — народу! И сидит в ней простой народ — рабочие, крестьяне, трудовая интеллигенция.