Бал шутов. Роман
Шрифт:
Японцы разевали рты.
— Это кровь! — выпаливал Леня. — Рабочих и крестьян! Пролитая за правое дело!
— Японцы тянули руки к струе, проверять, как Кальвина. — Оторвет! — предупреждал он. — Струя вылетает со скоростью 700 км/час. Символизирует бессмертие рабочего дела. Посвящена жертвам Великой Швейцарской революции. Прошу почтить их память минутой молчания.
Островитяне снимали шляпы. Леви закрывал глаза и засыпал. Пораженнные его
Затем Леня очухивался, снимался с японцами на фоне струи, и экскурсия по городу — герою заканчивалась…
Трудно сказать, скольким японцам он запудрил мозги «Великой Швейцарской революцией», пока на него не накапали. И Леви знал, кто — это был китаец. Он был с японцами. Пожилой, в очках, он попросил Леви уточнить, в каком году произошла Великая Швейцарская революция.
— В 1917, — без запинки ответил тот.
— А Кальвин умер в 1564! — ехидно заметил японец, — как же он руководил революцией?
«Странный японец», — подумал Леви.
— А это другой! — парировал он, — это тот, что умер в 1924! Кальвинов было много. Не было года, что бы не умер какой-нибудь Кальвин!
Японец скептически взглянул на Леви- и тот понял, что это китаец…
Вскоре его вызвал шеф. Шефа звали Шмоль. Он возглавлял швейцарскую контору японца комсомолки.
— Почему вы Кальвина называете товарищем? — спросил Шмоль.
— Видите ли, — ответил Леня, — я его не слишком хорошо знал, чтоб называть другом…
Шмоль поднял правую бровь.
— Вы протестант? — спросил он.
— Неверующий, — уточнил Леви, — но близок к протестантизму. — И добавил: — не букве, а духу!
— Я католик, — заметил Шмоль.
— Очень приятно, — сказал Леви и брякнул: — Все дороги ведут в Рим…
— Кто такой Свердлов? — неожиданно спросил Шмоль.
— Видный деятель коммунистического и рабочего движения — ответил он.
— Почему вы его сделали соратником Кальвина?
Леня прочистил горло.
— Он питался его идеями, — выдавил он, — он вырос на нем. Впрочем, все мы выросли на Кальвине, — добавил он как можно более убедительно.
— Я католик, — напомнил Шмоль.
— Рим открытый город, — парировал Леви.
Католик встал.
— Почему вы похоронили Свердлова на берегу Лемана?!
Неверующий поднялся тоже.
— Я могу его перенести, — сказал он, — вам будет приятнее, если он будет покоиться на берегу Тибра?
— Я швейцарец, — напомнил Шмоль, — не хотели бы вы мне рассказать что-либо о Великой Швейцарской революции?…
После этого вопроса Леви окосел и стал похож на художника Хокусайя, в последний период его жизни.
— Судзуки, — сказал он.
— Что? — не понял Шмоль.
— Иокогама, — объяснил Леви, — Хирохито.
Он сложил руки на груди, поклонился и вышел…
Сокол бросил Борща, смачно жующего колбасу, и вышел на вечернюю улицу. За плечами были крылья.
Он шел, возбужденный, и чуствовал на себе восхищенные взгляды зрителей, которые крутились еще возле театра. Некоторые кивали ему, кто-то улыбался, а один, совершенно незаметно для него, проходя мимо, крепко сжал его руку.
— Спасибо, — говорил он им всем, — спасибо…
Чем дальше от театра, тем меньше становилось людей. Была ночь. В небе стояла полная луна. И в ее свете Борис заметил еще двух молодых людей, в элегантных костюмах, с тонкими лицами.
Они направились к нему.
«Неужели надо дождаться темноты, чтоб отблагодарить?», — подумал он.
Молодые люди приблизились.
— Спасибо, — сказал, не дожидаясь, Борис, — не стоит благодарности.
— Почему же? — ответил один из интеллигентов и залепил ему в ухо. — Очень даже стоит!
Интеллигенты били профессионально и больно.
— Это тебе за Отелло, — пояснили они и били в пах, — это за колбасу, — и он получил в нос, — а это за диссидентство вообще. — И под левым глазом появился синяк.
— Вы ошибаетесь, — пытался сказать Борис, — я не диссидент! Вернее, не тот, что вы думаете!
— Тот, тот! — успокоил интеллигент и, видимо для симметрии, поставил синяк и под правым глазом.
— Да я ж все это спец…
Но тут кулак пришелся как раз по рту, и фраза застряла на губах любимого народом артиста…
Он бросился в театр, ворвался в свою уборную — Борщ все еще жевал.
— Оставьте колбасу! — бросил Сокол майору.
— Почему? — удивился тот.
— Посмотрите, что они со мной сделали, — шепелявил Борис. У него, видимо, уже нехватало зубов.
— Я вижу.
— Как же вы можете жрать?!!
— Ну, честное слово, — Борщ непонимающе пожал плечами, — это же наши люди, Борис Николаевич.
— Опять?!
— Вы что, разве не поняли?
— Вы же сказали, что я неприкасаемый! Взгляните на неприкасаемого — живого места нет! Как я мог понять, что это ваши?
— Да хотя бы потому, что у вас ничего не переломано! Не задеты жизненно важные центры!