Бал шутов. Роман
Шрифт:
Леви с ужасом взглянул на нее.
— Прости, Татьяна! — комсомолка вновь разрыдалась.
— Неужели его тоже забодал бык? — дрожащим голосом произнес Леви.
— Нет, он жив, — объяснила Таня, — а эти слова он произнес, когда мы расставались в Кордове.
— Но почему «прости»?
— Только между нами, Леонид Львович. Он стал импотентом… Сейчас он работает при Королевском дворе в Голландии.
— И что он там делает? — удивился Леви. — Организовывает королевский
— Заведует компотами королевы… Знаете, компоты всюду любят.
— Простите, — спросил Леви, — а дама из Управления, что она вам сказала?
— Ничего. Она скрылась, не попрощавшись, — сказала проститутка, — в неизвестном направлении. Я всегда думала, что она — блядь, — добавила она…
Тут в зале появился маленький японец. Он долго оглядывался и, наконец, подбежал к их столику, минут пять кланялся ничего не понимающему Леви, мотал головой, пока Леви не сказал ему:
— Кони ти ва!
Это было приветствие. Естественно, по — японски.
Незнакомец страшно обрадовался.
— Вы знаете японский?!
Он не успел ответить.
— Замечательно! — объяснила за него проститутка. — Он его учил в школе. В японской. И даже писал на нем стихи.
Леви испуганно смотрел на комсомолку. Он никогда не представлял, что она умеет так врать. К тому же из всего японского, кроме приветствия, он знал три слова — Судзуки, Хокусайя и Иокогама. Но комсомолку несло.
— А потом он работал переводчиком у советского посла в Японии и написал книгу «Япония — любовь моя!» Конечно, по — японски.
— «Аримасэн, — поблагодарил японец Леви.
Леви растерялся, комсомолка рассердилась.
— Ты же, кажется, знаешь, — сказала она японцу, — я не могу терпеть, когда при мне говорят на незнакомом языке!
— Простите, — произнес японец, — извините… — и опять долго и низко кланялся.
— У меня есть туристическое бюро в Женеве, — продолжил он, откланявшись, — хотя сам я живу в Токио. Я сюда прилетаю раз в неделю к моей Чио — Чио — Сан, — он показал на комсомолку. — А сегодня я ее не застал на обычном месте. Но я ее прощаю.
— Спасибо, — поблагодарила комсомолка, и низко поклонилась, совсем по — японски.
— В моем бюро, — продолжал японец, — нехватает такого знатока, как вы…
— Вы уверены? — заикаясь, уточнил Леви.
— Большинство моих экскурсоводов из всего японского, кроме приветствия, знают только три слова — Судзуки, Хокусайя и Иокогама…
Леви вздрогнул.
— Соглашайтесь! — приказала ему по — русски комсомолка.
И он согласился. Не мог же он ослушаться ее приказа.
Комсомол все-таки, верный помощник партии. А партия, как известно, наш рулевой…
Через несколько минут Чио — Чио — Сан и японец покинули зал ресторана. Леви не спеша доел сосиски, допил водку, а на следующий день приступил к работе.
Сокол принял предложение Главного сыграть маршала.
Самое интересное, что ему разрешили. Безусловно, здесь не обошлось без Борща.
Сокол ходил в сапогах по сцене, гремел орденами, которые спускались почти до задницы, сверкал очами, ведя бойцов на Берлин.
Когда в Кремле, у карты боевых действий он возражал самому Сталину — в зале вспыхивали аплодисменты.
Главный торжествовал — позиции его укреплялись, видимо, он сделал верную ставку на армию.
В конце спектакля он выходил кланяться в своей форме времен войны. В интервью врал, что в 42–м году взял двух языков, что оба его сына пилоты, дочь — военврач.
Никого он не брал, детей у него не было.
Но правильная ставка помогла.
И вдруг у Бориса забрали все роли. Сначала сорвали китель маршала, стащили сапоги. Лишили звания Героя Советского Союза.
Потом запретили играть председателя колхоза, правда, передового.
Потом директора завода, довольно отстающего.
Когда его лишили роли карманного вора, он понял, что приходит желанная пора — скоро посадят.
Настроение его улучшилось, он смеялся, насвистывал, коллеги не могли понять странных реакций.
— Скоро посадят, — сообщал он всем с дьявольской улыбкой.
Коллеги вздрагивали. Они думали, что их.
Сокол был в нетерпении.
Чтобы приблизить посадку, он пошел на смелый шаг.
Из всех ролей у него оставалась одна — того самого Отелло.
Того мавра, который сделал свое дело и мог уходить.
Но Боря свое дело еще не сделал.
Оставалось еще всего одно представление.
Боря поставил на него.
И он не ошибся.
Приближалась сцена удушения. Отелло с горящими глазами пошел на Дездемону.
Ты не убьешь, не сломишь убежденья,
Что мне терзают душу! Ты — умрешь!
— О Боже, смилуйся, — закричала Дездемона и приготовилась к худшему.
Но вдруг, вместо того, чтобы ее душить, Отелло изменил направление и вместо кровати двинулся за кулисы.
— Ты куда? — шептала Дездемона. — Ты же должен меня душить!
Отелло, не отвечая на ее мольбы, двигался к кулисам.
— Распутница, — шептал из будки суфлер. — При мне о Кассио плакать!
— Ша! — бросил ему Борис и скрылся за кулисами.
— О, прогони меня, но пощади, — шептала с одра Дездемона, — убей хоть завтра, дай мне ночь прожить!