Балетная школа

Черинова Катерина

– Ну как? – шепотом спросила подруга, оглядывая сцену.

– Замечательно! – ответила я, не отрывая взгляда от Кая, которого Таня-Королева заманивала в снежные сани за окном.

Катька заглянула в дырочку в висевшей кулисе.

– Народу сколько, да? – заметила я.

– Ага, – пробурчала подруга.

Она отвернулась и снова сосредоточилась на действии пьесы. Герда приступила к поискам Кая, и занавес закрылся для перемены декораций ко второму акту. Серафима Павловна даже не встала со стула – мальчики из нашей группы уже знали, что нужно делать. Одни унесли панели с изображением стен комнаты Герды и Кая, другие выставили фанерные деревья и разложили тюки белой ткани, обозначавшими сугробы. И действие началось. Катька подобралась, ожидая момента своего выхода. Я столько раз репетировала с ней ее роль, что уже знала и текст, и движения

Маленькой Разбойницы как свои. Я взглянула на Катьку. Моей подруги больше не было. Рядом стояла, сосредоточенно кусая губы, дикарка с большой дороги. Даже осанка ее изменилась: Катька чуть ссутулилась, брови нахмурены, выражение лица настороженное. Я невольно подумала, что вижу перед собой подругу из ее беспризорного прошлого, когда любой воспринимался как угроза – свободе ли, еде ли, неважно. И не могла не отметить, как изменилась с тех пор Катерина. Понятно, что прошлое никуда не ушло из ее памяти, и сейчас именно оно помогало ей войти в образ озлобленной, но так отчаянно нуждающейся в друзьях девочке из леса. И при всем этом Катька не могла совсем забыть себя настоящую – все-таки никто из нас не был настоящим мастером перевоплощения. Она слегка переигрывала, на мой взгляд, но от этого ее небольшая роль вдруг заиграла красками затаённого смысла. Маленькая Разбойница за своими резкими фразами и грубыми жестами словно кричала: это все игра, на самом деле я другая! Странное чувство. Я взглянула на Серафиму. Она неподвижно сидела за своим столиком, листы с текстом повисли в ее руке, словно воспитательница забыла о своей роли режиссера и суфлера, завороженная разворачивающимся на сцене действием. А Катька и Маруся разыгрывали свой диалог нежности и грубости, увлекая за собой зрительный зал, заставляя забыть о том, что сугробы на сцене сделаны из тряпок, а деревья – из фанерок. Вот Герда ушла к невидимому зрителями северному оленю (у нас не хватило ресурсов, чтобы ввести его в спектакль, поэтому ограничились лишь упоминанием), а Маленькая Разбойница осталась одна. Она молча смотрела вслед Герде, и я со своего места видела, как меняется выражение лица Катьки, как будто она снимала маску, которую ее героиня носила всегда. И я почувствовала жалость к этой одинокой девочке, жалость, берущую за горло. И мне подумалось, что все мы, воспитанники детского дома, и есть такие маленькие разбойницы и разбойники, но в отличие от героини сказки, мы не смотрим с тоской вслед нашим мечтам об иной жизни. Катька тихонько вздохнула, распрямила плечи, и на ее лице вновь появилась маска упрямой бравады. В полной тишине Маленькая Разбойница удалилась со сцены, и мгновением позже наш скромный зрительный зал разразился аплодисментами. Осторожно выглянув в щелочку, я увидела, что в первую очередь аплодировали взрослые – наши воспитатели, а маленькие зрители лишь глядя на них подхватили. Это и понятно. Для них мысль, которую пыталась донести Катька, была еще слишком сложна, но у Марии Николаевны блестели глаза от слез. В первом ряду мальчик высокого роста громко и демонстративно хлопал в ладоши и свистел. Я узнала Катькиного знакомого, Дымова. Ему явно понравился Катеринин выход, но понял ли он тот тайный посыл, который вложил в уста героини наш режиссер? Я глянула на Серафиму. Та поднялась со своего места и что-то говорила Катьке, а та улыбалась, глядя на нашу воспитательницу.

Я украдкой смахнула слезинку и скинула с плеч шаль: следующим был мой танец снежинки. Но смогу ли я выступать теперь, после столь блистательной игры подруги? Серафима Павловна уже повернулась к патефону и взглянула на меня. Я кивнула. Я была готова. Сердитые звуки северного ветра – вот что слышала я в музыке своего танца. Я уже не была той хрупкой снежинкой из первого действия. Я стала олицетворением вьюги, и музыка мне в этом помогала. Под режущие звуки нескладного, но неожиданно этим мелодичного ритма я выскочила на сцену. Я не думала о движениях, о последовательности фигур. Не я вела этот танец, он лился сам, словно помимо моей воли. А я стала той самой вьюгой, что бушевала сейчас за окнами нашего детского дома. Я хотела своим танцем подчеркнуть одиночество Маленькой Разбойницы, выделить силу стихии, власть природы. И когда неожиданно музыка оборвалась, весь зал выдохнул вместе со мной. Это была пауза перед появлением Снежной Королевы, но никто не ожидал ее, поэтому и вышло так эффектно. Повинуясь повелительному жесту Тани-Королевы я, кружась, удалилась со сцены. Серафима Павловна шепотом сказала мне: «Молодец!», и я почувствовала невероятную гордость за себя – ведь мой танец получился! Я все еще тяжело дышала после своих вращений, когда почувствовала теплую шаль на своих плечах: это Катька накинула ее на меня. Мы уставились на сцену, следя за финалом сказки. Но еще мне было интересно подглядывать и за зрителями. С этой стороны кулис мне была видна другая часть зрительного зала, и я видела, с каким увлечением малыши следили за сюжетом, как пугались грозных слов Королевы, как искренне радовались исцелению Кая и как искренне хлопали в ладоши по окончании нашей пьесы. В конце спектакля все участвовавшие в нем актеры вышли на поклон – именно поэтому ни я, ни Катька не переодевались по окончанию наших сцен. Главные герои стояли в центре шеренги, а мы все пристроились по докам от них. Потом Маруся вытащила на сцену Серафиму Павловну, и наша воспитательница получила свои крики «Браво!» и «Молодцы!». Теперь я уже могла видеть, что среди зрителей были не только наши малыши. Я узнала

директора нашего детского дома и школы, Маруся шепотом сказала, что у окна ее родители, Катькиного Дымова я приметила еще во время спектакля. Тут же были и наши воспитатели, и тетя Глаша, и дядя Вася-сторож, и даже пара школьных учителей, которые никогда не бывали в нашем детском доме. И все дружно хлопали нам. Спектакль понравился и зрителям, и нам!

А еще он заставил меня подумать вот о чем. Серафима Павловна постоянно говорит, что мы должны готовиться к будущему. А если я не знаю, чего я хочу? Вон Катька уже твердо решила стать артисткой. После Разбойницы ей проходу не дают, даже старшие мальчики с ней здороваются! Меня тоже хвалили, но это же совсем не значит, что я тоже хочу стать артисткой. Или хочу? Мы много говорим об этом с Катькой, примеряя на себя разные образы.

– А вот представь меня… летчицей! – предлагала я.

Катька смеялась, качала головой и уверяла, что летчица из меня никудышная. И вот я подумала, а не пойти ли мне в танцевальные артистки? Выдавить из себя хотя бы слово на сцене я не решусь, но танцевать мне очень понравилось. Серафима, когда готовила мое выступление, рассказала, что всему этому ее научили в балетном училище, которое она посещала еще до революции. Я спросила, есть ли балетные училища сейчас, и Серафима сказала, что есть. И вот теперь по вечерам я пытаюсь представить себе, как я поступаю в это училище, как учусь танцевать, а потом всю свою жизнь танцую, танцую… Вот как в нашем спектакле. Разве это невозможно?

***

После спектакля, как оно часто бывает, когда долго ожидаемое событие оказывается позади, его участники ощутили некоторую пустоту в своей жизни. Привыкнув мчаться на репетиции или в мастерские после уроков, теперь они получили неожиданно много свободного времени. К тому же ученики потеряли главный стимул для хорошей учебы. Серафима немедленно предложила повторить спектакль для иной публики, но странное дело – того же энтузиазма, какой был на премьере в детском доме, актеры не ощутили. Возможно, на фоне более опытной труппы школьного театра их спектакль выглядел бледнее. Поэтому воспитательница решила более не повторять постановку. Она придумала кое-что другое.

Зима потихоньку отступала. Не то чтобы прекратились метели, но незаметно прибывал день – и это был главный отличительный признак того, что долгие зимние ночи уходили в прошлое. Вылезать из-под нагретого за ночь одеяла по утрам и Эмме, и Катьке по-прежнему было неуютно, зато в школу они шли уже под светлеющим небом, да и возвращались после уроков не по быстрым сумеркам. Иногда подруг разбивал Дымов, возникая перед ними из соседнего проулка. И тогда Катька уходила с ним шататься по чавкающей под ногами снежной грязи. Эмма не присоединялась к ним, предпочитая вернуться в детский дом, чтобы там погрузиться в чтение.

Дымов же неожиданно оказался интересным собеседником. Он с увлечением слушал разглагольствования Катерины, время от времени вставляя язвительные замечания, провоцируя девочку на яростные споры. Они могли разругаться, не сойдясь во взглядах на жизненные принципы, но через пару дней мальчик вновь возникал перед подругами, и Катька, презрительно фыркая, тем не менее соглашалась возобновить прогулки. Она решила, что возьмет на себя образование приятеля, поскольку он категорически отказывался ходить в школу. Вот она и делилась полученными на уроках знаниями. Выяснив, что Дымов читает лишь по слогам, она поставила своей целью научить его как следует читать – и вскоре они стали проводить дни на колокольне, склонившись над книгой. Катерина относилась к беспризорнику как к очередному подопечному. На встречи она всегда приносила сухарь в кармане, которым щедро делилась в процессе чтения. А Дымов в свою очередь угощал ее ирисками и зимними яблоками. До тех пор, пока Катька не узнала, что ни за те, ни за другие он не платил.

– Ты их украл?! – возмутилась она, когда Дымов мимоходом похвастался удачно проведенной операцией по проникновению в чей-то подвал. – Я не буду их есть! Ты должен вернуть!

– И как ты себе это представляешь? – усмехнулся Дымов.

– Никак не представляю. Воровать плохо. Тебя, что, этому не учили?

– Если бы я не воровал, я бы не смог пережить ни одной зимы.

– А я тебе говорила, что надо идти в наш детский дом.

– Во-первых, я тебе уже говорил, что я не могу жить под чьим-то давлением.

– Ха-ха! Зато воровать – это так здорово!

– А ты пробовала?

– Конечно! Я же тоже жила на улице, когда моя семья вся померла. И я воровала. Только это совсем мне не нравится.

– Значит, тебе не приходилось голодать настолько, что эти твои правила благородных девиц имели бы хоть какое-то значение.

– Пф! Лучше умереть, чем…

– Говорю же, не голодала. Не есть день – ерунда. А вот не есть три дня – тут не до ужимок барышень. Тут возьмешь какой угодно черствый хлеб, лишь бы положить его в пустой желудок.

Катька помолчала.

– Наверное, ты прав. Я действительно не была настолько голодной никогда. Но один раз я залезла в один дом. Там была кружка молока на столе. И я его украла, выпила прямо на месте. А потом я узнала, что то молоко было для маленького мальчика. Он болел, и не мог ничего есть. Только молоко пил. И он умер.

Дымов внимательно посмотрел на подругу.

– Ты выдумываешь, чтобы меня разжалобить.

– Может быть, и придумываю. Но воровать – плохо!

– Ты еще скажи, что это грех.