Балетная школа
Шрифт:
– А кто будет королевой? – спросила Таня. – Ты, Кать?
– Нет, я хочу быть Маленькой Разбойницей, – сморщила нос Катька. – А Эмму надо делать Гердой.
– Я не хочу, – тут же отказалась Эмма. – Там очень много слов учить.
– Тебя это так пугает? – посмотрела на нее подруга. – Ладно, подумаем. Надо еще народ привлечь, – постановила Катерина.
Их маленькое совещание было прервано сторожем Василием Егоровичем, который весьма бурно проявил свое недовольство тем, что вверенное ему помещение оказалось занято в неурочный час. Поэтому договорить ребята не успели. Они продолжали обсуждать идею по дороге в свои спальни, откуда из вскоре вытолкали в классные комнаты воспитатели: пришла пора делать домашнее задание. За этим в детском доме тщательно следили. Каждый отряд после ужина располагался в своей классной комнате, где стояли большие столы, раскрывал учебники и в течение полутора часов корпел над задачами, упражнениями и сочинениями. Серафима ходила между своими подопечными, помогая по необходимости тем, кто в этом нуждался. А Катька успела ей шепотом отчитаться:
– Мы уже прочитали сказку!
Но воспитательница лишь сказала:
– Обсудим все завтра.
– Хорошо, – вздохнула Катерина и вернулась к задаче по математике.
Согласно режиму дня, после выполнения уроков все воспитанники отправлялись по своим спальням, чтобы иметь возможность посвятить полчаса своим делам, прежде чем прозвучит сигнал вечернего отбоя. Катька решила еще раз прочитать сказку, что и делала чуть слышным шепотом – она пока не научилась читать про себя. А Эмма наконец смогла открыть тетрадь в ледериновой обложке. Чистые страницы выглядели так красиво, что она с некоторым опасением прикоснулась к ним остро отточенным карандашом.
– А почему ты не возьмешь перо? – заметила ее действия Катька.
Эмма поудобнее устроила дневник на коленях. Она сидела на своей кровати, скрестив ноги по-турецки.
– Боюсь насажать клякс, – признала девочка. – Жалко.
– Но карандашом неудобно.
– Ничего, я привыкну, – пожала плечами Эмма.
– Но ведь тебе надо почерк улучшать. Ты же пером пишешь кое-как.
– Начну с карандаша, а там посмотрю, – нетерпеливо проговорила девочка. – И вообще, читай свою сказку, а мне не мешай!
– Да пожалуйста!
Катька вернулась к «Снежной королеве», а Эмма наконец вывела первое слово в дневнике.
Закрыв последнее проверенное сочинение, Серафима положила тетрадь в общую стопку и аккуратно завинтила крышечку чернильницы. Затем вытерла перо маленьким куском ткани, хранившем следы многочисленных приведений пера в порядок, и взглянула на часики, приколотые к серой блузке. Приближалось время завтрака, и воспитательнице следовало спускаться к своим подопечным, но Серафима медлила. Она подошла к шкафу и открыла его дверцу. Изнутри на ней висело большое зеркало. Точнее, это был кусок от огромного предшественника, очевидно, в былые времена висевшее в парадной прихожей особняка. Серафима вспомнила, как нашла расколотого на несколько частей исполина на полу, когда особняк был только передан детскому дому, и они все переезжали с Красной Пресни сюда, в Хлебный переулок. Василий Егорович ловко подровнял эти осколки, их развесили по спальням детей и комнатам воспитателей, а Серафиме достался самый крупный кусок – и его-то приладили к дверце шкафа. Василий Егорович по просьбе Серафимы так перевесил петли на дверце, что она раскрывалась на сто восемьдесят градусов, и тогда в отражении была видна вся комната воспитательницы.
Мельком взглянув на свое отражение и не найдя изъянов в облике (взгляд серых глаз ясен, выражение молодого лица спокойно, ни один завиток не выбился из прически), Серафима начала было закрывать дверцу, когда взгляд ее упал на верхнюю полку шкафа. Чуть помедлив, она, словно подчиняясь внутренней необходимости, привстала на цыпочки и достала жестяную коробочку, в каких до революции выпускали печенья. Серафима откинула крышку. Обычная «шкатулка сокровищ» – такие были у каждой гимназистки. В ней хранили воспоминания. Вот и у Серафимы внутри помутневшей жести лежали: розовая шелковая лента, свернутая в тугое кольцо и заколотая золотистой булавкой с красным шариком на конце; кусок кружева, которого не хватило бы даже на закладку, потому и попавшего в «сокровищницу»; одна сережка с зеленым камнем, золото и изумруд; сложенный вчетверо лист бумаги, сгибы которого уже протерлись; засушенный лепесток розы, истончившийся от времени и поломанный своими соседями по хранилищу. А на самом дне – фотокарточка. Тоже со следами времени – излом на случайном сгибе, поблекшие краски, почти стершаяся подпись на обороте. Серафима выгребла все сокровища из коробочки, чтобы добраться именно до фотокарточки. Осторожно взяла ее за фигурно вырезанные края и вгляделась в изображение. Вздохнула. И снова убрала все в шкатулку. Саму коробочку вернула на место на верхней полке шкафа и прикрыла отрезом белого льна. Вновь взглянула на свое отражение. Теперь выражение лица ее зеркального двойника не было спокойно. Губы подрагивали, глаза чуть прищурились, словно пытались удержать слезы. Глубоко вздохнув несколько раз, Серафима сурово произнесла самой себе:
– Дыши. Успокойся.
Она пробежалась тонкими пальцами по пуговкам серой блузки, до горла замуровавшую ее на манер рыцарского доспеха, огладила и так идеально сидевшую на бедрах юбку, чуть приподняла подол, чтобы убедиться, что шерстяные чулки не перекрутились и не сползли на крепкие черные ботиночки, тоже зашнурованные и завязанные на бантик, концы которого молодая женщина привычным жестом заправила за отворот ботинка. Взгляд ее вновь вернулся к лицу. Теперь оно было спокойным. Минута воспоминаний – или минута слабости? – прошла. Теперь воспитательница была готова приступить к своим ежедневным обязанностям.
Серафима Павловна вручила мне сегодня эту тетрадь в толстой ледериновой обложке со словами: “Ты можешь вести свой личный дневник. Тогда тебе не будет так скучно работать над своим почерком”. Эта мысль мне понравилась. И вот я сижу над уже не чистой страницей и наблюдаю, как она заполняется почти ровными строчками. Почти. Я стараюсь соблюдать все правила каллиграфии, которым учит нас на уроках Серафима, поэтому пишу очень медленно и аккуратно.
Наверное, я должна представиться своему дневнику… Что ж, меня зовут Эмма. Фамилия – Горская. Мне десять лет. Я живу в Москве. В детском доме…
Перечитала и задумалась. Последние два предложения – чистая правда, не вызывающая никаких сомнений. Я действительно живу в Москве, в детском доме, хотя он называется на самом деле «пионерским домом», но это название мы получили только с недавним переездом в новое здание в Хлебном переулке. А раньше нашим местом обитания была разваливающаяся хибара на Красной Пресне, и мы, старожилы, так и называем свое пристанище по привычке – детским домом…
Отвлеклась. Возвращаюсь к начатой теме. Кстати, вот за эти отвлечения и достается мне от Серафимы: мне трудно придерживаться заданного сюжета, меня вечно утаскивает в сторону порок словоблудия…
Итак, правда содержится в последних двух предложениях (похоже, нужно вернуться и перечитать их, чтобы вспомнить, о чем речь!). А вот информация из первых трех предложений сомнительна. Нет, в моих документах действительно записано “Эмма Горская, дата рождения – 1 февраля 1918 года”. Но! Правда ли это? Мне рассказывали, что меня нашли на пороге того самого детского дома (тогда это был центр революционного трибунала на Красной Пресне), завернутой в одеяло. Никаких документов при мне не было. Только обрывок листка из книги, где на полях змеилась надпись из двух слов. Эмма. Горская. Было ли это моим настоящим именем? Никто не знал. Ну и записали в заведенное на меня личное дело именно так. А датой рождения решили считать дату моего нахождения. Так что на самом деле меня могут звать как-нибудь “Евпраксия Потапова”. И родилась я явно не в феврале, потому что мне было уже несколько месяцев, когда меня завернули в одеяло и отнесли на порог того, что впоследствии стало моим домом.
Хотя такое начало моей истории дает богатую почву для фантазий. А фантазировать я люблю! Кто были мои родители? Почему меня выбросили из отчего дома? Как звали мою семью? Оглядываясь на истории моих подруг, можно вообразить себе разное. Может быть, мои родители умерли от голода? Первая послереволюционная зима была суровой в Москве. И тиф бушевал, я знаю, нам рассказывала Анна Сергеевна на уроке истории. И в моем воображении встают картины. Вот слабеющими руками моя мать, понимая, что обречена, выносит меня из зараженного дома, доплелась до ближайшего общественного места и оставляет на ступеньках. Вот она заливается слезами при виде одинокой малютки на холодном крыльце. Вот отступает в переулок, бежит из последних сил и падает замертво прямо в грязь…