Баллада о кулаке (сборник)
Шрифт:
Железная Шапка думал: иногда судьбы мира зависят от таких ничтожных мелочей, что впору усомниться в правоте Безначального Дао, которое, как известно, не торопится, но всюду успевает. Интересно все же: что на этот раз скажет даосу, ввязавшемуся в суету сует, его учитель, небожитель Пэнлая, и не осердится ли за самовольство? И плохо ли то, что при виде двух измученных людей — судьи Бао и вот этого лазутчика — сердце даоса преисполняется скорбью и негодованием на жестокость бытия; а это уж вовсе недостойно бедного отшельника, собирающегося выплавить киноварную пилюлю бессмертия!
Змееныш Цай не думал ни о чем. Он просто наслаждался редкой для него минутой отдыха, поскольку знал: прикажет судья Бао нести в Столицу весточку от высокоуважаемого сянъигуна, и надо будет нести.
Нести, а потом возвращаться, ибо лазутчики жизни — это те, кто возвращается.
— Где ты был?! — в сотый раз вопрошал преподобный Бань, кусая тонкие губы.
Угловатое лицо монаха напоминало сейчас лики архатов, искушаемых Властелином Иллюзий, князем Марой: бесстрастность боролась со страстями, и последние в данном случае побеждали.
— В чертогах, — честно отвечал Змееныш, не забывая кланяться. — В чертогах этих... как их?.. Желтых Источников. У Хозяина Золотой Звезды, господина Тайбо.
— В гостях? — не выдерживал Бань. — Чай пили?! Из фарфоровых чашек?!
— Воистину, все вам ведомо, наставник! — восторгался Змееныш проницательностью своего спутника. — В гостях и именно из фарфоровых чашек, хоть и трижды недостоин я оказанной мне чести! Но был введен безусым небожителем в чертог из белого нефрита, под чудесные напевы флейт и свирелей, после чего облачен лотосоглазыми девами в одеяния из лазоревых перьев и препровожден к господину Тайбо!
— Ну и как он выглядел, этот твой Тайбо? — не унимался дотошный Бань.
Видимо, он плохо представлял своего спутника в одеяниях из лазоревых перьев.
Расцветка не нравилась, что ли?
— О-о! — Змееныш закатил глаза и причмокнул. — Вид его был во всем подобен символу счастья! Шляпа господина Тайбо, изготовленная в форме венчика цветов сафлора, была украшена пластинами из полированной яшмы, одежда несказанной прелести подвязана желтым шнуром, на ногах красовались пурпурные туфли с загнутыми носками; а в руках господин Тайбо держал всемогущий жезл-жуи как знак того, что способен в мгновение ока достигнуть восьми сторон света.
— И многоцветные облака сопровождали небожителя, — обрывал затянувшееся описание преподобный Бань.
— Воистину, наставник, память ваша безгранична! Именно многоцветные облака и именно сопровождали! А потом господин Тайбо поведал мне, ничтожному, что в позапрошлой жизни был я одним из особо доверенных его слуг-любимцев, но разбил опрометчиво обожаемую вазу господина и был за сей проступок вынужден две жизни прожить среди смертных.
Змееныш помолчал, грустно глядя в пол.
— Вот и живу, — подытожил он. Монах только руками развел, глядя на это олицетворение скорби.
— Что еще говорил тебе господин Тайбо? — спросил преподобный Бань после некоторой паузы.
— Что если буду жить достойно, радуя его сердце и печень,
Последняя идея пришла на ум Змеенышу только что и весьма ему понравилась. Ежели начнется у лазутчика безвременное старение, всегда можно будет свалить на гневного господина Тайбо.
А если Бань не поверит, пусть идет спрашивать Хозяина Золотой Звезды.
...Когда Змееныш покидал опиумокурильню Немого Братца и скрытно пробирался к постоялому двору, что близ Линьцинской заставы при въезде в город, где и остановился преподобный Бань по прибытии в Нинго, лазутчика не покидало ощущение слежки.
Замечать наблюдение за собой и уходить от него Змееныш умел еще с раннего детства, когда способность хотя бы на минутку выскользнуть из-под опеки бабки Цай вознаграждалась сдобной пышкой. Да и позднее наука эта не раз сослужила ему добрую службу — но сейчас творилось что-то странное. Лазутчик готов был поклясться, что ни одна живая душа не интересуется скромным монашком, но противный озноб не проходил, а под ложечкой сосало предчувствие неприятностей.
Это началось с того момента, когда он посвятил Маленького Архата в подробности расследуемого дела и покинул обитель вместе с преподобным Банем. Первое, что сразу заметил Змееныш: раньше он сам никогда не вовлекался в поиски душой, честно выполняя порученную работу, но оставаясь внутри холодно-спокойным. Лазутчик, волнующийся по поводу исхода и не способный сойтись с врагом или пожертвовать союзником в случае необходимости, — это плохой лазутчик.
Это мертвый лазутчик.
Бабка Цай не раз говаривала, ссылаясь на своего сына и Змеенышева отца, Ушастого Цая, которого никто не знал в лицо:
— Тонкость! Тонкость! Мастер «листвы и ветра» равно спокойно жертвует врагом, другом и собой.
И, может быть, только благодаря этой тонкости Змееныш Цай дожил до сорока двух лет.
Но теперь... теперь Змееныш все чаще замечал за собой проявление человеческих чувств, мешающих сосредоточиться — словно на доселе чистом зеркале стали появляться туманные пятна от чьего-то дыхания.
Чьего?
Не самого ли лазутчика?!
И второе — именно с этого времени над ним будто разверзлось небо, явив немигающий глаз; куда бы Змееныш ни шел, что бы ни делал, он не мог избавиться от ощущения слежки. Слежки чуждой, при полном отсутствии интереса к лазутчику, как не интересуется кузнец пылью на копыте лошади, когда собирается набить подкову.
Смахнет походя или вообще поверх приколотит.
Змеенышу было очень трудно жить с этим глазом над головой.