Баллада о кулаке (сборник)
Шрифт:
Монах уложил человека без возраста в углу развалюхи, пощупал пульс и только потом позволил себе потерять сознание.
Редкий косой дождь время от времени прохлестывал сквозь рваную крышу, трепетными касаниями оглаживая воспаленное лицо, роняя каплю-другую в пересохший провал рта, рассказывая о невозможном...
Змееныш и сам понимал, что этого не может быть.
Не может быть дождя, не может быть рваной крыши, чудом удерживающейся
Жизни быть не может.
И все-таки жизнь была.
Потому что лазутчики жизни — это те, кто возвращается; а жизнь ведь тоже иногда благоволит к своим змеенышам.
У Цая даже хватило сил мысленно обругать себя за доверчивость. Ведь сотню раз слышал:
«...достигнув пятидесяти лет, лиса может превращаться в человека; в сто лет — обретает способность узнавать, что делается за тысячу ли от нее; в тысячу лет — способность общаться с Небесами. Справиться с такой лисой человеку не под силу. Нрав же у нее непостоянный, превращения бесконечны, и обольщать она умеет...»
И еще слышал:
«...собираясь превратиться в женщину, лиса берет теменную кость умершей женщины; если же лис желает превратиться в мужчину, он берет такую же кость, но мужскую. Возложив эту кость себе на макушку, они принимаются кланяться луне. Ежели превращению суждено совершиться, кость удержится на голове при всех поклонах. Ну а коли не удержится — значит, не судьба!»
И всегда добавлялось: противостоять оборотню в силах лишь высоконравственные мужи и целомудренные женщины.
Змееныш улыбнулся от мыслей о собственных нравственности и целомудрии и невольно застонал. Три плотины воздвиг он на пути половодья разбушевавшейся «ци», которую Святая Сестрица сосала из него, как из юноши, — и все три были снесены потопом. Хвала Баню...
Лазутчик застонал снова — почти неслышно. Мешочек с иглами, пилюли яньчунь-дань, его нынешняя внешность, какой бы она ни стала... тут рассказом о господине Тайбо не отделаешься! Бань не то что не глуп — он изрядно умен, и если в душе монаха крылись подозрения по поводу обманчивой невинности инока, то сейчас они переросли в уверенность.
Интересно, монах сам станет пытать лазутчика или доставит беспомощного Цая в Столицу и только там отдаст приказ палачам тайной канцелярии?
Пыток Змееныш не боялся.
Он просто знал, что в руках опытного мастера заплечных дел говорят все — трусы, храбрецы, герои, мокрицы... все.
Поэтому лазутчики умирают перед входом в пыточную.
Змееныш попытался заворочаться.
Нет.
Сейчас он был беспомощней младенца — тот хоть кричать в силах...
Снаружи послышался шум, топот не одного десятка ног, громыхание доспехов и оружия. Дождевая капля упала на лоб Змееныша, и он замер от обжигающе острого прикосновения, понимая: это, пожалуй, последнее ощущение, которым ему дозволено наслаждаться. Все дальнейшее было известно до мельчайших подробностей — вызванный преподобным Банем караул свяжет лазутчика и доставит в Бэйцзин для подробного разговора, но они не будут везти его с кляпом во рту. Не так уж трудно заставить себя откусить язык, и кровотечение забьет гортань лучше любого кляпа — а там уж удушье не заставит себя ждать.
Интересно все-таки: в какой ад попадают лазутчики?
Грохот стих. С минуту царила тишина, нарушаемая лишь солдатским сопением («Почему они не входят?!» — недоумевал Змееныш), и наконец раздался голос.
Моложавый, звонкий, как полковой рог, голос:
— Я — дафу* [Дафу — буквально «большой муж», придворный.] Летящий Вихрь, командующий сотней Золототыквенных* [3олототыквенные — охрана императорского двора; прозвана в связи с тем, что их полковой штандарт напоминал золотую тыкву на красном древке.] бойцов! Именем государя...
И Летящий Вихрь замолчал, так и не войдя в хибару.
Змеенышу польстило, что за ним была послана отборная сотня императорских охранников под командованием Большого мужа.
Приятно, когда тебя ценят...
— Ничтожный инок превратился в слух, — рокотом отдался в ушах лазутчика ответ невидимого Баня.
— Именем государя вы арестованы! Вот бирка на задержание. Окажете сопротивление?
— Ничтожный инок склоняется перед повелением Сына Неба и готов следовать за военачальником.
Пауза.
— Вы... вы один?!
— Вы полагаете, господин дафу, что я нуждаюсь в охране?
Этот ледяной тон был прекрасно знаком Змеенышу.
— Тогда следуйте за мной.
— Кто умирает сидя? — неожиданно сказал преподобный Бань и рассмеялся, ответив сам себе:
— Монахи. Кто умирает стоя? Просветленные монахи. Не все ли равно, как умирать — сидя, стоя или на голове, — если умирать придется всем! Но что значит смерть для чаньского монаха? Временное недоразумение на вечном Пути. Тогда откуда явятся хлопоты и откуда возникнет беспокойство? Пойдемте, достойный военачальник!
И лязгающий топот удалился, вскоре сменившись отдаленными ударами копыт оземь.
Змееныш лежал, ловя губами редкие капли; а в ушах все звучали слова бодисатвы из тайной канцелярии и удаляющееся шарканье монашеских сандалий на вощеной подошве.
Змееныш Цай знал, к кому была обращена последняя проповедь преподобного Баня.
К вечеру лазутчик заставил себя встать.
Из лужи на него смотрело лицо мужчины лет тридцати с небольшим; лицо человека, вставшего со смертного одра.
Лазутчик понимал, что это ненадолго.
Хозяин почтовой станции и его громила-конюх ни в какую не соглашались дать лошадь бродяге и оборванцу, не способному даже внести залог. «За все надо платить!» — упирался хозяин, и вторил ему ржущий, подобно мерину, конюх. «За все надо платить!» — говаривал в свое время даосский маг Лань Даосин. Он был прав.
Хозяин и конюх заплатили жизнями за свое упрямство.
Через полтора дня лошадь пала у Осенних ворот Бэйцзина.