Баллада о Сандре Эс
Шрифт:
Юдит жует зажмурившись, а я тем временем разглядываю ее лицо. В эту минуту кажется, что ей не больше шестидесяти, а утром можно было дать все сто.
— Ты веришь в любовь, Сандра? — внезапно спрашивает Юдит, не открывая глаз.
— Нет, — быстро отвечаю я, хотя во рту тут же чуть не пересыхает. — То есть вы что имеете в виду?
— Ты веришь, что есть такое чувство, которое сильнее всех других? — поясняет Юдит, подчеркивая каждое слово.
Я надкусываю пирожное, делаю глоток чаю, а Юдит
— Любовь — это просто слово, вот и все. Самое затасканное и самое лживое слово в мире. Почему мы все время делаем вид, что устроены сложнее, чем животные?
Наверное, я продолжила бы рассуждать, если бы Юдит не перебила с довольным смехом:
— А что ты знаешь о животных? Какие у них представления о жизни?
— А им плевать на представления. Они просто спариваются, вот им и хорошо.
— Это тебя в школе такому научили?
— Ну, некоторые живут вместе всю жизнь.
— Ты сейчас о животных?
Я киваю. Мне как-то спокойно сидеть тут и болтать со старушкой, у которой за плечами такая длинная жизнь. На улице мельтешат и суетятся люди, а мы сидим, защищенные стеклом, как броней.
— У некоторых животных самцы носятся от гнезда к гнезду и ловят момент. И самок это устраивает, они пускают к себе чужаков на пять минут перепихнуться. А самцов потом ищи-свищи. Ни слуху ни духу.
— А ты такого хочешь, Сандра? Чужака, от которого потом ни слуху ни духу?
Я пожимаю плечами, глядя в окно.
— Ох, чему вас только теперь не учат.
— А вас что, ничему не учили?
— Как же, учили. Что Бог есть любовь и что люди стали плодиться и размножаться по его воле.
— Плодиться и размножаться?
— Да, производить потомство.
— Похабно как-то: плодиться и размножаться. Так что, и в Библии написано?
— Не знаю, я своими глазами этих слов не видела.
Юдит откусывает от пирожного и медленно жует.
— Значит, ты не веришь, что люди могут жить в любви целую жизнь?
— Лучше вы ответьте. Это вы жизнь прожили.
Юдит молча крутит в руках десертную ложечку, как будто ей вдруг ужасно захотелось разглядеть гравировку. Я могла бы сказать, что любовь есть, но живет недолго. Одну дождливую ночь.
— Восхитительный ванильный крем! Барышня, принесите нам еще по пирожному, будьте так любезны. А что, твоя мама не рассказывала о любви? Как все мамы?
— У меня мама приемная. С девяти лет.
— А она одинокая, твоя приемная мама?
Я киваю и отхлебываю чаю — глоток за глотком, чтобы рот был занят. И зачем я только стала рассказывать. Сейчас начнется допрос, и она выудит из меня все до конца. Старухи — те же вампирши, не видать мне теперь покоя.
Но Юдит больше ничего не спрашивает. Смотрит на официантку, как будто ничего, кроме ванильных пирожных, ее не интересует. Вот и отлично — может быть, у нее провалы в памяти от старости, и она уже забыла, о чем спрашивала.
Приносят пирожные, одно из которых предназначается мне.
— Если не доешь, возьмем с собой, — шепчет Юдит, как будто замышляет преступление. — Сколько тебе лет, Сандра?
— Называйте меня Эс. Ненавижу имя Сандра.
— Эс? Это что, имя?
— Ну, можно писать с двумя «с» — Эсс.
— А когда у тебя плохое настроение, то с одной? Эс?
— Когда у меня плохое настроение, то имя вообще не нужно.
18. Смертельный яд
Обратно мы едем на автобусе. Юдит Кляйн сидит, снова погрузившись в себя, прикрыв глаза и чуть раздвинув тонкие губы. Можно подумать, что она спит — хотя автобус полон народу. Осторожно положив руку, испещренную голубыми венами, на мою, она шепчет:
— Если любовь есть, то это смертельный яд. Если другой человек может проникнуть внутрь тебя и остаться там, а ты не в силах его выгнать.
Я искоса разглядываю ее худую шею, торчащую из ворота пальто, и коричневый берет, из-под которого выбиваются завитки белых волос.
— Пора возвращаться к этим занудным бабкам, — бормочет Юдит, как только мы входим в дом престарелых. Прислонившись к двери лифта, она смотрится древней старухой.
Позже, засунув руку в карман, я обнаруживаю внутри что-то мягкое и липкое. Это половинка ванильного пирожного из кондитерской, завернутого в салфетку.
19. Жалюзи
Я иду к дому через парк, и пакеты с продуктами, которые я несу в руках, бьют по ногам. Может быть, если заполнить шкафы банками фасоли в томатном соусе, коробками спагетти и бутылками кетчупа, в квартире станет уютнее. Надо как-то бороться с пустотой. Надо занять пространство едой и рулонами туалетной бумаги, тюбиками зубной пасты и газетами.
Дом светится, как фонарь: на лесах полно рабочих в комбинезонах и строительных прожекторов. Провода извиваются, как змеи, радио голосит в темноте. Четыре парня колошматят по фасаду инструментами, откалывая огромные куски штукатурки.
— Дом-то что, сносят? Хоть бы сказали! — сердито кричу я.
Парень с жидкой бородкой, в синей спецодежде пожимает плечами:
— I don’t understand.
— I live here!
— We shall make reparations. But we thought that all the people had moved away, — смеется он. Вот нахал!