Баловни судьбы
Шрифт:
— Хочу внести поправку в свое предыдущее замечание. Медитировать в мастерской после рабочего дня вредно, тем более в такую жару.
Макс откинулся на спинку стула и засунул руки в карманы:
— По-твоему, значит, ребята перестанут нас уважать, если мы, все тщательно взвесив, отменим несправедливое решение?
Он, помедлив, ответил:
— Да, именно это я и имею в виду.
— В таком случае ты, очевидно, шутишь?
— Я не нахожу решение несправедливым: карманных денег у них достаточно и при желании они вполне могут внести свою долю в течение месяца. Максимум двух. И это не будет для них слишком обременительно.
— Ну и ну!
Лиза жадно курила, Вилли переводил взгляд с одного на
— Мы покупаем ребят, — сказал он, протягивая руку за сигаретой.
Макс прищурил глаза, как от неожиданного и резкого света.
— Может, ты будешь так любезен и объяснишь все поподробнее?
— Я... я просто считаю, что дело обстоит именно так и, по-моему, ребятам эта торговля не по душе, — отрубил он, заведомо зная: через секунду Макс разложит все сказанное по полочкам и примется доказывать, что его утверждения неверны, а исходные посылки сомнительны. Он вспомнит теории и выводы какого-нибудь психолога и будет обыгрывать их до тех пор, пока они не навязнут в зубах, и придется сдаться и признать, что до Макса тебе еще далеко, очень и очень далеко. Да и не все ли равно, но мог он, что ли, оставить свое мнение при себе?
Сусанна внимательно смотрела на него, ее серые глаза улыбались.
— Мне кажется, Аннерс говорит не то, что думает, — сказала она. — Я убеждена, что он вовсе так не считает, ведь это совершенно на него не похоже.
— Целиком и полностью с тобой согласен, — отозвался Макс. — И, по-моему, глупо нам всем здесь сидеть и попусту тратить время.
«Нет, ты вовсе так не считаешь, — он словно услышал невысказанные слова, — потому что у тебя не может быть собственного мнения. Зачем же ты так поступаешь? Пусть даже оно у тебя есть, но ты все равно не будешь его отстаивать, потому что ты — соглашатель. Может, в чем-то ты и прав, но все равно лучше не упрямься, ведь кое-что в твоих рассуждениях нам не по душе».
Он попытался представить себе презрительную улыбку Клэса, а потом разбитое лицо Тони.
— Этих ребят, — начал он снова, — все равно не купишь. Ни за проигрыватель, ни за магнитофон. И даже, — вырвалось у него, — ключ от машины здесь не поможет. Наоборот, они только еще больше поверят, что их все боятся, ведь именно так они истолкуют ваш поступок и скажут друг другу: они нас боятся, трясутся перед нами от страха.
Сусанна выразительно взглянула сперва на него, потом на Макса.
— Думаю, пора прекратить этот бесплодный спор, — решительно заявил Макс. — Ты, Аннерс, извини, но, видишь ли, сейчас для этого слишком жарко, а кроме того, я жду сегодня гостей, и мне хотелось бы успеть переодеться до их прихода. Давайте просто признаем, что сегодня мы не договорились, отменять нам свое первоначальное решение или нет, раз уж ты не в состоянии изменить своим принципам. Может быть, с твоего позволения так и запишем?
Все смотрели на него выжидающе и с насмешкой, надеясь, что он, как всегда, уступит. Стоило ему только сказать: «Олл-райт! Пусть они получат свою музыку», — и все похлопали бы его по плечу, погладили по головке: вот теперь ты снова наш милый, добрый Аннерс.
— Я настаиваю, — сказал он. — Всякое другое решение ошибочно. Пусть даже вы считаете иначе и сейчас действительно жарко. Я требую, чтобы прежнее решение оставалось в силе, как у нас и заведено.
— Отлично, — сказал Макс, — так и договоримся. Я обещал ребятам дать ответ завтра. Вот и объявлю, что все остается по-прежнему: и им придется оплатить половину стоимости нового проигрывателя. Но я сохраняю за собой право сказать им, что все, кроме тебя, готовы пойти им навстречу. Полагаю, ты не возражаешь?
— Нет, конечно, я уверен, ребята меня поймут.
— Будем надеяться, — сказал Макс.
— Я уверен, — повторил он, улыбнулся и с некоторым удивлением
— — —
Они смеялись над ним. Так он и знал. А он ненавидел, когда над ним смеются.
Он лежал, подложив руки под голову, и тупо разглядывал сучок в деревянном дне верхней койки, оказавшийся почти прямо перед глазами. Они смеялись над ним, и он убежал от них, лежал теперь в одиночестве на своей постели, чувствуя, как саднит царапина на щеке и болит синяк под глазом.
Смеялись просто так, не столько со зла, сколько по дурацкой привычке, когда на всякий случай высмеивают все, чего не могут понять или не знают. И хорошо, что так. Пусть никогда и не узнают. Он мог бы остаться дома, пока не пройдет синяк и лицо не примет нормальный вид, но не захотел и вернулся, хотя ничего, кроме насмешек, по возвращении не ожидал.
Он закрыл глаза — даже это причиняло боль, все время ему было больно.
Черт побери! — подумал он. Ах ты, черт побери!
Нет, зря он вернулся и домой ездил зря. Это он тоже знал. И тем не менее, сидя в поезде и прислушиваясь к веселому размеренному постукиванию колес на стыках, он незаметно для себя поддался совершенно идиотскому чувству, что все, возможно, будет не так плохо, хотя и не мог объяснить, чего же, собственно, ждал. Это чувство не оставило его и на пароме, когда он переправлялся через невероятно голубой в тот день пролив, и так же незаметно отзвенело, не оставив и следа, пока он поднимался в квартиру по лестнице, покрытой протертым до дыр линолеумом.
Потому что все вдруг оказалось таким же, как и всякий раз, когда он возвращался домой. Он снова почувствовал себя восьми-девятилетним детдомовским мальчиком, который на выходные приезжал домой. Крупная, беспокойная женщина с печальными или слегка осовелыми главами пылко и жадно обнимала его и тотчас вручала пять крон на кино. А по возвращении он нередко получал еще пять и пару крон сверх того либо от матери, либо от мужчины, который сидел в кресле, курил, с нетерпением ожидая его ухода, а то лежал в спальне и звал ее к себе, как избалованный, капризный ребенок, с той только разницей, что на зов этого ребенка откликались.
На этот раз в день его приезда она была заметно возбуждена. Не пьяная, но и не вполне трезвая, она пребывала в таком взвинченном состоянии, что в любой момент от нее можно было ждать слез или вспышки гнева. Он отметил это, не думая о том, что приучил себя относиться к ней, как к больному, чье состояние и настроение легко угадать сразу, остается только терпеливо сносить его причуды до конца визита.
Она принесла пиво и водку, и со знакомым чувством стыда он сел за стол выпить с нею. У нее быстро развязался язык, глаза заблестели, как всегда на этой стадии опьянения. Потом они осовеют, и он не знал, что хуже. Она сказала, что нашла работу, и он по-взрослому строго спросил, сколько она уже работает и долго ли, по ее мнению, продержится. И, заверив его, дескать, на этот раз долго, она призналась, что у нее появился постоянный мужчина. Согласно кивнув, он подумал, что обо всем этом уже слышал и раньше — и о постоянной работе, и о постоянной связи.
— Я теперь себя соблюдаю, — заявила она и, взмахнув рукой, опрокинула свою рюмку. Он принес из кухни тряпку и вытер стол. Вопреки рассудку в глубине души он верил ей, хотел верить.
— Тебе же самой будет лучше, — сказал он, имея в виду и ее новую работу, и новую связь.
— Намного лучше, — кивнула она и внезапно, уронив голову на стол, заплакала. А он сидел, застыв в растерянности, и не знал, что делать.
— Было бы еще лучше, если бы... если бы ты не пила так много, — помедлив, решился сказать он.