Баловни судьбы
Шрифт:
Он выжидал, но она сидела, глядя в пол, и не сказала, что они могли бы поужинать вместе, как бывало в старые времена. Лена и близнецы возились бы рядом на полу, на столе стояли бы свечи и бутылка вина. Лену бы уложили спать на кушетку в одной из комнат, а потом, убрав посуду, они сели бы за круглый стол, выпили кофе и по рюмочке чего-нибудь крепкого.
— Нет, — сказал он, — Конечно, нет. — А потом: — Значит, ты считаешь, мне пора за Леной?
— Тебе не кажется, что это просто необходимо?
Он улыбнулся.
— Ты всегда такая чуткая, Сусанна, — сказал он. — Чуткая и отзывчивая. И, пожалуй, чересчур осторожная.
Вернулся
Он попытался поймать ее взгляд, но она отвела глаза, на щеках ее проступил тонкий румянец.
Сусанна. В саду Бьёрна или Макса или в его саду. Сусанна обнимает его, зарывшись пальцами в его волосы. Поцелуи Сусанны. Ее полный сочувствия, опечаленный взгляд, ее попытка поддержать его: «Аннерс имеет в виду...»
Йохан переступил с ноги на ногу. Выжидательно. Готов вмешаться, если он попытается обидеть Сусанну.
— А это что, тоже необходимо? — вырвалось у него. — Так, что ли, продажная ты душонка?
Йохан шагнул ему навстречу. Он резко поднялся и плечом распахнул дверь, не решаясь вытащить из карманов сжатые кулаки. В страхе, что снова ударит прямо в эту улыбку, таящуюся в презрительно загнутых кверху уголках губ.
— — —
— Ешь! — сказал Клэс, протягивая ему тарелку с яичницей.
— Ладно, — ответил он, хотя собирался сказать, что не может. Не может есть яичницу, тем более сейчас, в этот вечер. Ни к чему на столе он еще не притронулся, просто сидел и ковырял кусок хлеба. Намазал маслом, потом часть масла снял.
Не хочу есть, хотелось ему ответить. И ты не можешь заставить меня.
Но понимал, что Клэс может. Узкие глаза неотступно следили за ним с того самого момента днем, когда были произнесены слова, поразившие его, точно удар под ложечку: «Итак, сегодня вечером. Выходим без двадцати девять».
От Клэса не укрылось, что после обеда Тони несколько раз ходил в туалет и что он не притронулся к еде.
Он проглотил слюну, рука с тарелкой дрогнула. Не хочет он этой яичницы, в нем все переворачивалось при одной мысли о ней. Поставить бы тарелку на стол и попросить кого-нибудь из сидящих рядом толкнуть Бьёрна, а когда тот оторвется от еды, сказать, что заболел, и уйти. Придется им тогда обойтись без него. Не могут же они потребовать, чтобы он шел с ними, раз уж он заболел.
Но он понимал, что они и это могут и именно так и поступят. Тогда он сделал бутерброд с яичницей, отрезал маленький ломтик и проглотил, не жуя. Отрезал еще ломтик, с ужасом ожидая, когда желток густой массой растечется по тарелке.
Ешь! — словно бы прозвучало на другой стороне стола. Глотай! Сегодня самый обычный вечер, смотри, не привлекай к себе внимания. Жри, тебе говорят!
Он снова был маленьким мальчиком, сидящим в пустой столовой за бесконечно длинным столом. Перед ним тарелка и ложка, а рядом — застывший в грозном молчании воспитатель. Он сидит уже целую вечность и будет сидеть еще столько же, а сероватая масса в тарелке, сперва теплая и жидкая, теперь остыла и загустела. «Будешь сидеть, пока не съешь, — так было сказано. — Хоть раз-то надо тебе доказать, кто здесь
«Доказать тебе», — беззвучно пронеслось над столом. Он проткнул желток, внутри у него все перевернулось, и он почувствовал, что побледнел. Лицо покрылось мертвенной бледностью, как днем, когда Клэс объявил, что сегодня все и произойдет. Потому что именно сегодня все удачно складывается. Макс после обеда уедет и вернется не раньше чем к утру, дежурит сегодня Бьёрн, а Клэс уже получил для всех четверых разрешение пойти в кино на девятичасовой сеанс и взять машину Бьёрна.
«Значит, выезжаем ровно без двадцати девять, остановимся где-нибудь поблизости. Бондо вернется и вызовет его к телефону, а ты, Микаэль, сбегаешь за ребенком».
Тогда-то он и ощутил, что у него похолодели щеки, а Клэс пробуравил его взглядом.
«Черт возьми, что это с тобой?» — спросил он, и Тони поспешно ответил: дескать, ничего, порядок. Клэс не отвел глаз, продолжая внимательно разглядывать его.
«Что ж, будем надеяться, — наконец процедил он. — А то худо тебе придется». С тех пор они следили за ним, один из них все время ходил за ним но пятам. Он чувствовал на себе их взгляды, и движения его стали скованными и неловкими, а голос то и дело срывался. Такое ощущение, будто его прижали к стене, лишив возможности пошевельнуться.
Я не хочу, в панике думал он. Я не могу, не хочу ее обижать. Я все расскажу ему. Это уж слишком, я не хочу в этом участвовать. Он мне ничего не сделал. Какое же это все-таки свинство, черт бы их побрал...
Они не оставляли его ни на минуту. Их взгляды точно приклеивались к нему, и, казалось, он беспрерывно слышит их голоса: «Не вздумай выкинуть номер. Ты с нами и будешь делать то же, что и мы. Нас должно быть много. Тебе что, больше всех надо? Считаешь себя лучше всех? Да кто ты, собственно, такой? Ты — это мы! Ты ничем не лучше нас, и нечего тут выказывать благородные чувства. Ну-ка, прими нормальный вид, а то всех выдашь. Ты ведь знаешь, что мы делаем с предателями, да? Знаешь? Вот и кончай! Улыбнись! Скажи что-нибудь! Закури! Будь таким, как всегда! О чем ты раньше-то думал? Сидишь здесь и всю дорогу кладешь в штаны, как распоследний сосунок. Мы бы тебя никогда не взяли. Но раз уж ты с нами, так теперь никуда не денешься!»
Тихо, зло, угрожающе.
Да кто ты такой, черт бы тебя взял?!
Он разрезал выпуклый желток, и тот растекся по тарелке. Намазал его на хлеб, с трудом разжал зубы, прожевал, проглотил. В животе у него все запротестовало, точно напоминая обо всем, что ему когда-либо приходилось принимать и переваривать против воли.
Бьёрн поднял голову, обвел взглядом сидящих за столом, прочистил языком десны и попросил передать жареную колбасу. Дурак этот Бьёрн, абсолютно безмозглый дурак, ни о чем не догадывается. Макс бы давно сообразил, и Йохан, и Аннерс. А этот нет. Лучшего дежурного на сегодня и не придумать.