Банда - 3
Шрифт:
– Там скучно... Мне этот воздух нужен. Там я дерьмо, понял? Там я полное дерьмо... Пляжник с бумажником. И больше ничего.
– А здесь?
– усмехнулся Анцыферов.
– Здесь, Леонард, я не пляжник. И ты это знаешь. Мне здесь интересно. Здесь ты, Ерхов, прокуратура, Фердолевский, эта гнида прыгучая... Мне здесь интересно жить. И я буду здесь, пока меня не прихлопнут. Нужен Ерхов, Леонард!
– Ты меня переоцениваешь, Вовчик. Я не так силен, как тебе кажется.
– Нет, Леонард, это ты себя недооцениваешь. А потом, знаешь, мне безразлично, что ты представляешь на самом деле. Ты мне нужен таким, каким я тебя воображаю. Как в песне поется? Ты вот не поешь песен и не знаешь... Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу. Понял?
– Делись, - вздохнул Анцыферов.
– Я думаю, что ты тоже участвовал в заговоре против меня, ты хотел от меня избавиться. Хотел, Леонард. У тебя сейчас на морде мука. Ты страдаешь от того, что я сижу напротив.
– Я страдаю от того, что ты несешь чушь.
– А почему наш столик обстреляли? Как они с улицы узнали, что мы сидим именно за тем столиком? Не надо отвечать, я сам отвечу. Они знали, потому что ты им сказал, за какой столик меня с ребятами посадишь. Вот он и палил, прицельно палил по нашему столику. Мне повезло, я выжил... Не знаю только, выживешь ли ты... Но у тебя есть возможность доказать свою непричастность... Да, Леонард, да! Ты раздел нас в своем кабинете, потом усадил за столик у окна, а когда пришел этот хмырь Пафнутьев, тут же выдал наши одежки, вот, дескать, кто тут сидел, берите его тепленького...
– Ты сам не веришь в то, что говоришь, - ответил Анцыферов, но только сейчас в полной мере осознал, как опасен Неклясов и как причудливы извивы мыслей в его дебильной голове.
– Есть только один человек, который может тебя спасти, - сказал Неклясов, сверкнув сумасшедшими своими зубами.
– Ну?
– спросил Анцыферов.
– Ерхов.
– Я жалею, что связался с тобой.
– Не надо, не жалей. От тебя ничего не зависело. Это я связался с тобой, Леонард. И я об этом не жалею. Готовят у тебя не то чтобы вкусно, но съедобно. И туалет у тебя есть, не надо тысячу рублей платить вон в той вонючей конуре, - Неклясов ткнул пальцем куда-то за спину.
– И копеечкой у тебя удается иногда разжиться...
– Эти миллионы ты называешь копеечкой?!
– взъярился Анцыферов.
– А как же их называть? Их иначе и не назовешь!
– Не бери!
– Так ты же не отстанешь, пока не всучишь!
– рассмеялся Неклясов и опять похлопал Анцыферова по руке. Не обижайся, дескать, шучу. И даже вслух произнес:
– Шучу.
– Таких шуток не бывает, - медленно проговорил Анцыферов.
– Все бывает... Когда со мной дело имеешь, все бывает, Леонард. Знаешь, что тебя подводит? Ты никак не можешь забыть, кем был в прошлой жизни. Забудь. Проехали. После приговора, после лагерей, ты еще мог стать прокурором. Мог, - Неклясов воткнул палец в стол, показывая, как он уверен, в том, что говорит.
– Ошибка, мол, судебная случилась, недоразумение... Но ты никогда уже не станешь прокурором, побывав владельцем ресторана. Все, шлагбаум упал.
Анцыферов смотрел на Неклясова со смешанным чувством озадаченности и искреннего удивления. Он обнаружил вдруг в этом опереточном Вовчике здравый смысл. Неклясов действительно был прав - после лагерей он мог вернуться в свой кабинет, это нетрудно было сделать, достаточно было опубликовать покаянное письмо Халандовского, который бы признался в провокации и покаялся... Были способы, были. Но после ресторана...
– Я прав?
– спросил тот, словно читал мысли Анцыферова.
– Похоже, что да...
– Теперь ты наш, Леонард... Да ты и всегда был наш, - пропел Неклясов.
– Хочешь сказать...
– Ты всегда мыслил и действовал криминально. И не случись этой позорной взятки, ты подзалетел бы на другом, может быть, более неприятном... Например, на развращении малолеток...
– Ей уже двадцать!
– почти взвизгнул Анцыферов.
– Будет, - поправил Неклясов.
– А когда у вас это дело начиналось, ей и шестнадцати не было... Она, конечно, выглядела не таким уж и ребенком, но была все-таки ребенком... И ты знал, сколько ей лет.
– Не знал.
– Кто помог ей получить аттестат? А аттестат получают в школе. А школу заканчивают в шестнадцать, в семнадцать...
Анцыферов был подавлен. Единственное чистое, святое и неприкосновенное место в его душе, место, где обитала прекрасная парикмахерша, было истоптано и загажено.
– И что же?
– спросил он растерянно, - Что из этого следует?
– Леонард... Я, конечно, дебил, я это знаю... Папа с мамой крепко выпили перед тем, как меня зачать... Они мне сами говорили. Я мутант, не совсем человек. Если говорить точнее, то я и не человек вовсе. Нет во мне ничего святого. Честно тебе признаюсь. Нет ни жалости, ни сочувствия... Нет, что делать... Мутант. С виду вроде человек, а загляни ко мне в мозги отшатнешься в ужасе. Вот я смотрю на тебя, улыбаюсь, слова какие-то, не задумываясь, произношу, а знаешь, что у меня перед глазами... Сказать? Я вижу, как из твоего вспоротого горла кровь хлещет... Вижу, как заливает она твой красивый галстук, как закатываются твои глаза, изо рта язык выпирает... Как ты ногами сучишь на этом полу... Вот ты из нормальных, скажи, у вас, у людей, такое бывает?
Анцыферов молчал, глядя на Неклясова и делая над собой невероятные усилия, чтобы не вскочить и не броситься бежать от этого чудовища.
– Еще вопрос, - печально проговорил Неклясов, опустив глаза, чтобы не видеть залитого кровью Анцыферова, не видеть, как сереет его обескровленное умирающее лицо.
– У меня есть один знакомый корреспонденток... Ничего так парнишка, шустрый, на хорошем счету в своей газете... Я иногда ему информацию подбрасываю... Для криминальной хроники... Так вот, ты знаешь, сколько он возьмет за то, чтобы напечатать статью о тебе и твоей преступной любви? Со снимками, между прочим... Я же мутант, Леонард, я дебил, и обладаю чрезвычайно испорченной нравственностью... И предусмотрительностью. И осторожностью. Есть снимки, Леонард, есть. И потом, знаешь... Я знаком с одним фотографом, который насобачился делать всякие фокусы со снимками... Берет из какого-нибудь вонючего зарубежного журнальчика снимочек, такой, что страшнее не бывает. То мужик на бабе, то баба на мужике... И впечатывает в них физиономии своих приятелей и приятельниц... Результат просто потрясающий. Я как-то подбросил ему твои фотки, и, конечно, фотки твоей девочки... Леонард, ты не поверишь... Что-то потрясающее... Хочешь посмотреть?
– Неклясов, не ожидая ответа, сунул руку в карман, вынул несколько снимков размером с открытку и протянул Анцыферову.
Тот, поколебавшись, взял, и Неклясов с улыбкой заметил, как дрогнула рука бывшего прокурора. Анцыферов смотрел на снимки - и ничего не отражалось на его лице, никаких чувств. Можно было только заметить, как смертельно побледнел Анцыферов. Молча, не проронив ни слова, ни звука, он посмотрел все снимки, аккуратно сложил их и протянул Неклясову, - Зачем они мне?
– рассмеялся тот.
– Они тебе нужнее. Дарю.
– А негативы?
– Негативы у меня.
– Отдашь?
– При одном условии...
– Ну?
– Ерхов. И тогда не будет статьи со снимками.
– Хорошо, - сказал Анцыферов.
– Пусть будет по-твоему.
– Когда все закончится благополучно, - проговорил Неклясов, - я куплю тебе билет в Патайю. И пусть там тебя массируют ихние тайки, пока ты окончательно не придешь в себя.
– Спасибо, - кивнул Анцыферов.
– Большое спасибо.
***
Анцыферов поднялся и чуть пошатывающейся походкой направился в глубину зала. Прежде чем свернуть в свой коридорчик, оглянулся. Неклясов сидел на месте - черное пальто до пят, полы лежали на полу, из-под них поблескивали остроносенькие черненькие туфельки. Вовчик улыбался. Издали, как-то преувеличенно четко Анцыферов отметил поблескивающие белые зубы.