Банда - 3
Шрифт:
– Оставался бы!
– передернул острыми плечами Неклясов.
– А вот для этого уже не хватало денег, потому что деньги там идут так хорошо, так быстро и легко, что совладать с ними нет никаких сил.
– Сидел бы дома!
– буркнул Неклясов.
– Вот и сидит. Вспоминает.
– И что же он вспоминает?
– Есть в Таиланде такое местечко, вроде бы курортное, Патайя называется. Люди оттуда возвращаются до того уставшие, до того изможденные, что после этого всю свою жизнь только и делают, что собирают деньги, чтобы снова оказаться там хоть на денек, хоть на часок.
– Надо же!
– Неклясов заинтересованно взглянул на Анцыферова.
– Что же измождает?
– Любовь, Вовчик, только любовь может довести человека до такого состояния. Или же стремление к любви, что еще более накладно, еще более изнурительно и тягостно.
– Говори, Леонард, говори, - произнес Неклясов.
– Внимательно слушаю.
– Значит так, Вовчик... Женщины там необыкновенно маленького роста, тайки называются...
Национальность у них такая, не потому что они все Таисии, а по национальности. И красоты неописуемой. А страсть у них любовная, как у... Ну, как тебе сказать...
– Как у пэтэушниц, - подсказал Неклясов.
– Да, наверно. И все там поставлено так, что нет никаких сил сохранить хотя бы один доллар на обратную дорогу. Есть там у них три вида массажа... Предлагают на выбор любой...
– А если я захочу все три сразу?
– Вряд ли получится, потому что тайки будут вокруг тебя суетиться и друг дружке мешать.
– Вот и хорошо!
– воскликнул Неклясов.
– Тем больше у них будет азарта.
– Не думай об этом, Вовчик, азарта у них и без того достаточно. Хватило бы этого азарта у тебя! Так вот, три вида массажа... Самый невинный первый... Ты спишь, а она тебя массирует, все тело твое массирует тоненькими своими, нежными пальчиками, полными любви и страсти.
– А я сплю?
– недоверчиво спросил Неклясов.
– Да. А ты спишь.
– А ты бы заснул?
– Там кто угодно заснет, потому что касания ихних пальчиков приходятся как раз на самые чувствительные твои точки тела, на самые трепетные...
– А если я ее трахну?
– Нет проблем, но тогда это будет уже второй вид массажа.
– А третий?
– Когда ты будешь заниматься только этим... Поскольку европейские тела большие, а тайки маленькие, то одно тело обычно обслуживают несколько таек...
– Надо же, - Неклясов был явно озадачен бесконечностью проявлений жизни на земле, разнообразием нравов и обычаев.
– И, это... Вое красавицы?
– Других не берут, - твердо ответил Анцыферов.
– Другие у них на кухне работают.
– Правильно, - одобрил Неклясов.
– Разумно... А это... Как насчет цены?
– Вовчик!
– воскликнул Анцыферов.
– Копейки! Пятьдесят долларов - и ночь твоя.
– А напитки? За мой счет?
– Они не пьют! Вовчик! Что ты говоришь? Им же нужно форму соблюдать. Выдержать всю ночь - это тебе не фунт изюма.
– Вообще-то да, - согласился Неклясов.
– Надо ехать, - проговорил он с каким-то затуманенным взором, - Надо ехать.
– И с тем же выражением лица, с теми же затуманенными экзотической любовью глазами он взял Анцыферова за галстук, притянул к себе и широко улыбнулся белоснежной своей улыбкой. И тут же глаза его сразу стали другими. Затуманенность в них осталась, но это было уже нечто другое, - это была уже поволока не совсем здорового человека, и Анцыферов с ужасом это понял.
– Скажи, Леонард, ты же в прокуратуре работал?
– Работал, - Анцыферов сделал попытку освободиться, но Неклясов еще цепче ухватился за галстук.
– Ты же знаешь всякие секреты? Да? До того, как тебя посадили за мздоимство, пользовался всякими благами?
– Вовчик!
– Анцыферов очень не любил, когда ему напоминали о работе в прокуратуре, о его бывшей должности. Он вдруг ощутил острую уязвленность, униженность - пройдоха и вор держит его за галстук, притянув к себе и сдавив горло, а он вынужден в таком положении с ним разговаривать... Анцыферов резко дернулся, распрямился, но Неклясов, тоже уловивший перемену в его настроении, отпустил галстук, и Анцыферов с трудом удержался, чтобы не опрокинуться навзничь.
– Какой-то ты нервный стал, Леонард, - улыбчиво произнес Неклясов. Какой-то возбужденный... Даже не знаю, что с тобой происходит последнее время.
– Веди себя приличней! И тогда не будет ни с кем ничего происходить! ответил Анцыферов, пытаясь хоть этими словами восстановить достоинство.
– Будет, - сказал Неклясов.
– С моими друзьями всегда будет что-то происходить, нравятся тебе это или нет. До тех пор, пока я живой.., будет.
– Это уже твое дело!
– Нет, Леонард, - Неклясов покачал тонким, искривленным какой-то болезнью указательным пальцем перед самым носом Анцыферова.
– Нет, повторил он, раскачивая пальцем от одного зрачка бывшего прокурора до другого, и Анцыферов, сам того не замечая, помимо своей воли следил за этими мерными раскачиваниями корявого пальца убийцы.
– Это наше общее дело. С некоторых пор, да? Согласен?
– Как скажешь, Вовчик, как скажешь, - усмехнулся Анцыферов, пытаясь и смягчить собственное унижение, и отстоять независимость суждений.
– А я вот так и говорю, - ответил Неклясов, улыбаясь сочувственно и безжалостно. Он прекрасно понял смысл сказанного Анцыферовым и тут же отрезал ему все пути к отступлению.
Есть в нас какое-то невытравляемое чувство слова, как-то умудряемся мы понимать так много, так много в обыкновенном хмыканье, пожимании плечами, игрой глазками, не говоря уже о словах. В наших бестолковых перебранках присутствует такая тонкость в передаче мыслей и чувств, состояний и взаимоотношений, что, право же, нет другого столь же богатого языка на белом свете. И образование у Неклясова не больно высокого пошиба, если у него вообще было какое-то образование, и мир он воспринимает далеко не красочно и многозначно, ограниченно воспринимает, и словарный запас у него беден и убог, но вот находит он интонации, находит простенькие вроде бы словечки. И уже нет Анцыферова, нет его самолюбия, образования, опыта большого человека... И никакого мата не требуется, более того, мат все скрадывает, смягчает, человек, который не матерится, воспринимается жестким, сухим, бессердечным.
Да, это так!
На такого человека смотрят неодобрительно, в нем видят врага, который не просто кичится, этот человек не может и не желает, видите ли, смягчить парой хороших матюков собственное мнение. А бесконечные "извините", "пожалуйста", "будьте добры" еще более ужесточают его слова, подчеркивают если и не злобность натуры, то уж во всяком случае все ту же неумолимость, несговорчивость, превосходство.
Однако и у самого подавленного и униженного неизбежно вдруг встанет однажды колом хвост, вдруг напряжется что-то внутри, вздрогнут возле мягких мочек ушей кулаки желваков... И тогда он тоже может наговорить достаточно. Именно это и произошло с Анцыферовым, именно до этой стадии бешенства и довел его Неклясов.