Банда - 3
Шрифт:
– Конечно, - твердо ответил Пафнутьев, хотя ни единый свидетель того происшествия ничего не сказал ему об усах. Но что-то заставило его и автоматчика занести в ряды усатых.
Движение на дороге было насыщенным, машины неслись так, будто их владельцам где-то пообещали большой кредит при малых процентах и они очень боялись опоздать. Андрей напряженно смотрел на дорогу, сцепив зубы, и, кажется, побледнел от напряжения.
– Вот я и думаю, - продолжал Пафнутьев рассуждать на заданную Андреем тему.
– Вот я и думаю... Что же это за усы такие, если все только о них и говорят?
–
– усмехнулся Андрей, не отводя взгляда от дороги.
– А вывод простой - это и не усы вовсе.
– Что же это? Брови такие?
– Мочалка, - сказал Пафнутьев, не обращая внимание на подковырку. Это не настоящие усы, они накладные. Мочалка, другими словами. Нам не надо искать усатого гаишника, усатого автоматчика, усатого минера, который посетил заведение господина Фердолевского. Этот человек гладко выбрит, подтянут, прекрасно владеет собой, не лишен артистических данных... Я уже сейчас многое о нем мог бы сказать, я, кажется, вижу его...
– Пафнутьев тяжко вздохнул.
– И я его найду.
– Подключайте меня, - попросил Андрей.
– Ты уже подключен.
***
Пафнутьев сошел с машины за квартал до своего дома и медленно побрел по мокрому асфальту. Солнце уже село, и в городе установились весенние сумерки. Уже начался март, и оттепель, которая неожиданно свалилась на горожан, грозила постепенно превратиться в весну. Что-то произошло в воздухе, в атмосфере, что-то случилось с запахами, с ветрами, что-то сместилось в душах людей - потянуло весной и захотелось чего-то такого-этакого. А может быть, не захотелось, а просто вспомнилось то, чем владел когда-то, что не ценил, чем пренебрегал. И вдруг открылось - оно-то и было в жизни главным, для того-то ты и появился на этом свете, а нынешняя твоя жизнь... Ну, что это за жизнь... Затянувшееся пребывание на земле. Это напоминает захмелевшего гостя, которого оставляют переночевать, чтобы не выгонять на улицу, оставляют, хотя праздник давно кончился, посуда вымыта, пол протерт, и только неприкаянный и бестолковый гость бродит по комнатам в ожидании первых трамваев, чтобы тут же выйти и исчезнуть в темноте...
Грустно было Пафнутьеву, и самое грустное в его грусти было то, что не было для нее никакой видимой причины. Только вот эта оттепель, лиловая полоска заката да будоражащий гул голых ветвей над головой. И сумятица в душе, ноющая несильная боль в груди и такое состояние, когда во всем видишь какое-то скрытое, важное для тебя предзнаменование! И девушка выглянула из-под зонтика, словно хотела что-то сказать, спросить, напомнить о чем-то, и это вот многозначительное перемигивание светофоров, и чуть слышное журчание ручья вдоль проезжей части...
Бросив привычный взгляд на свои окна, Пафнутьев с неожиданно возникшей радостью убедился - светятся. Это хорошо. Значит, будет вечер, будет жизнь. Он хотел про себя добавить, что будет и любовь, но не добавил, остановил себя, хотя мыслишка кралась, подползала к сознанию, лукавая и улыбчивая.
Позвонив в дверь, он остался стоять, не торопя Вику лишними звонками.
Вика открыла дверь, убедилась, что на пороге Пафнутьев, и тут же ушла в комнату, не дожидаясь, пока он войдет, разденется. Когда же он выглянул из прихожей, она сидела на диване, в халате, закинув
– Пафнутьев!
– услышал он звенящий голос Вики и понял, что она напряжена, что ждала его с нетерпением и теперь поторапливает, чтобы не задерживался он в прихожей, - Пафнутьев... Ты меня любишь?
Пафнутьев повесил куртку, бросил на полку берет, сковырнул с ног туфли, даже не расшнуровывая, и в носках прошел в комнату. На ходу повесил пиджак на спинку стула, приспустил галстук, взглянул на Вику протяженно и понимающе.
– Слышал, о чем я спросила?
– Я обдумал твой вопрос, - медленно проговорил Пафнутьев.
– И знаешь... И так прикинул, и этак... И получается, что да. Отвечаю тебе утвердительно, - он подошел к дивану, сел рядом с Викой, взлохматил ее короткие волосы.
– Скажи... А ты и в самом деле смог бы Неклясова живьем в крематорий отправить? Если бы он не вернул меня домой... А?
– Конечно, - ответил Пафнутьев, но как-то буднично, словно речь шла о яичнице. Не услышала Вика в его голосе гнева, огня, страсти, заверений.
– Из-за меня?
– допытывалась Вика.
– Весна, да?
– спросил Пафнутьев.
– Одна девушка только что как глянула на меня из-под зонтика... Не поверишь - содрогнулся. И только тогда дошло - весна.
– Неужели содрогнулся?
– До пяток.
– И пятки содрогнулись?
– По ним прямо изморозь пошла.
– Наверно, хорошая девушка?
– Взглянула хорошо. Саму я, честно говоря, и не рассмотрел... Но ветра гудит голубой напор, и кто-то глядит на тебя в упор...
– Пафнутьев!
– вскричала Вика.
– Ты читаешь стихи?!
– И очень часто, - скромно проговорил следователь.
– Как тебя увижу, так и начинаю... И не могу остановиться.
– Пафнутьев!
– Ну?
– Я тебя люблю.
– И правильно делаешь. Ты полюбила настоящего человека, порядочного... Он не даст тебя в обиду. Опять же взаимностью отвечает... И это.., пить бросил.
– Почти.
– А ты не кори его, ты восхищайся... Почти - это тоже немало, это очень много, дочь моя, - наставительно произнес Пафнутьев.
– Пафнутьев! Ну что ты за человек?! Ну нечему ты не можешь поговорить со мной трепетно, страстно, с горящими глазами, чтобы слезы из тебя катились.
– Я очень часто плачу, - тихо проговорил Пафнутьев.
– Особенно по ночам... Когда ты спишь.
– Боже! Отчего?
– От любви, - прошептал Пафнутьев, смущаясь и казнясь.
– Да ну тебя...
– Вика резко встала, но как-то радостно, словно сняла с себя сомнения. Она понимала - не сможет, не станет Пафнутьев говорить ей о любви со слезами на глазах. И знала - не отступи тогда Неклясов, сжег бы его Пафнутьев в крематории, не задумываясь о последствиях сжег бы. И всю его банду запихнул бы, затолкал бы в печи живьем. И это ей было приятно. Крутые вы ребята, - произнесла она на ходу. И Пафнутьев понял, кого она имела в виду, - Андрей тоже не дрогнул, когда жизнь прижала, когда и от него что-то зависело.