Банджо
Шрифт:
Мадмуазель из Арментьера
Позвала Фрица на часок
Пройтись в зелененький лесок,
Чтоб обниматься, целоваться
И в мягкой травке кувыркаться.
А на травке, в лесном мраке,
Воткнула она Фрицу штык в сра...
— Замолчи! — закричал отец. — В доме женщины!
Мадмуазель из Арментьера,
О,
Можно забыть и снаряды и газ,
Но не забыть ее ласковых глаз!
— Это все из-за тебя! — крикнул отец, испепеляя Гэса взглядом.
— Не знаю, папа, — сказал Гэс.
— Кто привез ему эту гадость? Сам-то он со двора не может выйти!
— Все виноваты понемножку. — Гэс смотрел отцу прямо в глаза.
— Прекрати сейчас же!
— О мадмуазель, о, мадмуазель...
— Если вы не будете прислушиваться к другим, папа, вам никогда ничего не понять.
— А я и не собираюсь прислушиваться к семнадцатилетнему щенку, который сам не понимает, что делает! Нашелся защитник этого пьяного сквернослова, этого... этого калеки!
— Ну, ладно, тогда я снова вернусь в поле.
— Никуда, Гэс, ты сейчас не пойдешь! Ты выслушаешь все, что я тебе скажу! И вообще — отныне ты будешь делать только то, что я тебе буду приказывать!
— Да, сэр. Я понимаю и не сержусь на вас.
— Мне не нравится, каким тоном ты со мной разговариваешь!
— Папа, вы, наверное, не помните, у нас когда-то был наемный работник, Джюбал... Черный, играл на банджо.
— Отчего же не помню? Отлично помню его дерзость и наглость...
— Ах, французы, ах, французы,
Берегут свои рейтузы,
А сражаться не умеют,
Только жрут, да все толстеют...
— Вы прогнали его осенью, помните?
— Я его не прогонял, он сам ушел! Он был негодный работник.
— Нет, он был хороший работник, но вы хотели побыстрее рассчитать его, потому что он черный. И потому что он играл на банджо, которое, кстати, поломал Мартин. Но тогда вы разговаривали с ним точно так же, как сейчас разговариваете со мной.
Отец с налитыми кровью глазами, казалось, встал на дыбы, как дикая лошадь.
— Все, хватит! Отведи... отнеси этого порочного человека в его комнату и молись о том, чтобы он осознал пагубность того пути, на который встал!
— Пойдем, Лу, — сказал Гэс, поворачиваясь к брату; голова у того тряслась; глаз совсем остекленел. — Пора в постельку.
Гэс поднял его, как осиротевшего ягненка; его поразило то, насколько легким было тело Лу. Гэса охватила острая жалость: он хорошо помнил, как они плавали через реку — каким могучим выглядело тогда загорелое тело старшего брата. А теперь сильный пахарь, с широкими плечами, нес своего павшего брата.
Осторожно уложив его на постель, Гэс сказал:
— Извини, Лу, но так дело не пойдет.
Но Лютер его не слышал — он уже спал;
Когда Гэс вернулся на кухню, отец, Кейти и Мартин уже садились за стол, а мать подавала отбивные, картошку и соус.
— Он спит, — сказал Гэс, занимая свое место за столом.
— Благой Боже! — Отец закрыл глаза. — Мы молимся за спасение души Лютера и благодарим Тебя за Твою щедрость, за ту еду, которую Ты послал нам.
Потом все принялись за еду, и кухня наполнилась чавканьем, звоном ножей и вилок, звуками прихлебываемого кофе. Все молчали. Гэс окинул взглядом сидящих за столом. За свою жизнь ему пришлось кормить не одно поколение животных. И теперь худое, обветренное лицо отца, суровое, лисьеобразное лицо Мартина, уже обвислые щеки Кейти, редкие волосы матери и ее блестящие, алчные глаза — все эти лица напоминали ему жующий скот.
— Завтра я отвезу его в город, — неожиданно громко сказал Гэс. — Ему платят пенсию, и он может тратить ее, как ему хочется.
— Он будет пока оставаться в этом доме. Он еще может вернуться на путь доброго христианина.
— Папа, — сказал Гэс, — а может, он вообще не христианин. Может быть, он просто старый, больной человек.
— Старый? Ему еще и двадцати двух нет!
— А вы знаете, что он весит не больше пятидесяти кило?
— Не суйся, куда не просят! Здесь распоряжаюсь я!
— Я просто хочу объяснить вам, что он вовсе не ребенок. Он столько всего натерпелся, намного больше, чем вы или я. Мы могли бы его называть дедушкой.
— Заткнись! — рявкнул отец и вытер губы рукавом. — Заткнись и дай мне поесть.
Гэс собрался встать из-за стола, но мать остановила его:
— Гэс, доешь обед, пока все не остыло.
— Хорошо, мама, — сказал Гэс; он знал, что прав, но его подавляла безаппеляционность отца и его абсолютная уверенность в своей правоте, его преданность своей работе, его всеподавляющая страсть к “приумножению”. Что мог семнадцатилетний юноша, всю жизнь пахавший в поле и ухаживавший за животными, противопоставить этому? И если бы речь шла не о его брате, его идоле, Гэс признал бы свое поражение, признал бы, что неправ. Но перед ним все время стоял образ Лу, шрам на его лице, пустая глазница, искалеченная нога, отравленные легкие. Что осталось у Лу от его прежнего веселого нрава? Почти ничего, но его дух нельзя было посадить в клетку. А они все старались изо всех сил пригвоздить его к кресту неуемного трудолюбия и жажды прибыли!
— Но он же не Джюб, папа!
— Можешь вставать и уходить из-за стола. — Отец даже не посмотрел в сторону Гэса.
Мать вздохнула, Мартин улыбнулся, а Кейти почесала бородавку на подбородке.
— Да, сэр, — сказал Гэс, вставая.
Он вышел из дома и отправился в хлев. Там сел на солому и стал раздумывать над тем, что произошло. Он попытался посмотреть на ситуацию с двух сторон. Для него — как, впрочем, и для всех — день выдался очень тяжелым. Но для Гэса этот день, наверное, был тяжелее, чем для остальных — Гэс чувствовал себя совсем маленьким, ему не хватало уверенности в себе.