Банк хранящий смерть
Шрифт:
— Вы, должно быть, мистер Джонс, местный дворецкий, — решительно начал Пауэрскорт.
— Именно так, сэр. А вы, должно быть, лорд Пауэрскорт. — Он протянул серую в пятнах от полировочного средства руку.
— Но вы также мистер Голдшмит, или мне следовало сказать, герр Голдшмит из Франкфурта, бывший совладелец «Голдшмит и Хартман»?
С самого отъезда из Лондона Пауэрскорт решал, в какой момент лучше пустить в дело козырную карту. Если сделать это слишком рано, можно не суметь воспользоваться преимуществом. А если показать ее слишком поздно, можно потерять перевес сил. Пожимая руку дворецкого, он не мог решить, когда ему кинуть бомбу. И вот ход сделан.
Повисло долгое молчание. Джонс продолжал натирать подсвечники. Пауэрскорт увидел в них отражение комнаты, королевы Виктории и самого себя — все вытянутое до невозможных размеров, как на картинах Эль Греко.
Джонс поднял на него глаза. Он был невысокого роста, тощий как скелет, волосы уже поседели, лицо чисто выбрито. Дворецкий взял в руки последний подсвечник.
— Позвольте, я закончу работу, милорд. Я всегда считал, что любое дело следует делать как следует.
«Какое дело? — подумал Пауэрскорт. — Дело отмщения, после того как умерло целое поколение?»
Подсвечник поскрипывал в руках дворецкого. Пауэрскорт заметил, что Джонс нервно переминается с ноги на ногу.
Наконец последний подсвечник заблестел и занял надлежащее место в аккуратном ряду своих собратьев, в ожидании свеч, в ожидании огня.
— Лучше пройдемте сюда, милорд.
Джонс повел его по узкому коридору. На полках вдоль стен лежали щетки и кастрюли, тряпки и вакса. В конце коридора они повернули налево. В нескольких футах впереди была дверь, когда-то ее выкрасили черной краской, но теперь она вылиняла и стала неопределенного сероватого оттенка, как и все вокруг.
— Входите, пожалуйста, лорд Пауэрскорт.
На одно ужасное мгновение Пауэрскорт подумал, а не прячет ли Джонс у себя в комнате оружие? Что, если его жизни суждено оборваться в подвальных помещениях Блэкуотера? Он оглядел комнату. Это было самое поразительное помещение, какое он когда-либо видел. Прямо перед ним было два окна, верхняя часть которых находилась на уровне лужайки. Стена слева была вся покрыта репродукциями картин, изображающих сцены из жизни Христа — от Благовещения до притчи о насыщении пяти тысяч человек и далее к Тайной вечере и ночи в Гефсиманском саду. Большинство картин были дешевыми подделками, но Пауэрскорту показалось, что он узнал несколько гравюр Рафаэля. Под картинами стояла простая, почти монашеская, кровать — жесткая и строгая. «Фра Анжелико пришел в Блэкуотер», — подумал Пауэрскорт, его мысли все еще были поглощены религиозными сюжетами.
Но противоположная стена была еще поразительнее. В центре висел огромный крест, сделанный из золотых монет, впаянных в металлическую основу. Приглядевшись, Пауэрскорт заметил, что монеты лишь слегка расплавили, а потом вдавили тяжелым предметом в кузне. Поверхность креста была грубой и шероховатой, что придавало ему еще больше выразительности. Стена по обе стороны от креста была покрыта ракушками. Одинаковыми ракушками. Ракушками, которые отмечали пути паломничеств на континенте, ракушками, которые на протяжении веков подсказывали путь пилигримам, отправлявшимся в Испанию к священной гробнице апостола Иакова в Сантьяго-де-Компостела. Это были раковины Атлантики, вехи великого пути, который вел от церкви Святого Иакова в Париже или Святой Марии Магдалины в Бургундии или собора Нотр-Дам в Авере, через перевал в Пиренеях, а потом еще двести пятьдесят миль до Камино-де-Сантьяго, пока пилигримы не останавливались очарованные и умиротворенные у портала храма. Вехи долгого пути к телу апостола Иакова, которое в четвертом веке вместе с отрубленной головой было доставлено в лодке из Палестины к северным берегам Испании, а затем погребено с почестями в соборе в Сантьяго. Пауэрскорт знал эту историю. В детстве он был зачарован легендой о том, как тысячу лет тому назад испанцы обратились к святому Иакову, и тот помог им одержать победу в последней неравной битве с маврами. В битве, которая определила, что кресту, а не полумесяцу суждено править Западной Европой.
В комнате не было стульев. Джонс присел на край кровати.
— Его ведь тоже обезглавили, апостола Иакова, — произнес Пауэрскорт. — Когда тело отправили в Испанию, голову святого положили в лодку.
— Так гласит предание, милорд.
— Вот и старого мистера Харрисона обезглавили, не так ли? — настойчиво продолжал Пауэрскорт. — Только для его тела не нашлось лодки — когда его обнаружили у Лондонского моста, оно плавало в водах Темзы.
Дворецкий встал с кровати и опустился на колени перед блестящим золотым крестом. Он перекрестился, а потом долго молился. Пауэрскорт молча ждал. Он услышал, как кто-то еще подъехал к портику блэкуотерского дома. Что, если сам святой Иаков покинул Сантьяго и отправился в новое путешествие, чтобы спасти одного из тех, кто был предан ему? Наконец Джонс медленно поднялся с колен, снова сел на кровать и заговорил.
— Я должен поведать вам свою историю, лорд Пауэрскорт. Здесь я — дворецкий Джонс. Когда-то я был Иммануэлем Голдшмитом, жителем Франкфурта. А еще я пилигрим, слуга этих раковин и того, что они означают. Никогда прежде я никому не рассказывал историю своей жизни.
15
Пауэрскорт сидел на полу у кровати и, не отрываясь, смотрел на дворецкого Джонса. Сверху доносились шаги — кто-то шел в библиотеку. Джонс не сводил глаз с креста и раковин. Наконец он начал.
— Двадцать лет назад, а может быть, это было двадцать пять лет назад, меня звали Иммануэлем Голдшмитом. Я служил в фирме отца в городе Франкфурте. Мы были банкирами, милорд, как и Харрисоны.
Пауэрскорт перевел взгляд на отполированные до гладкости плиты на полу. Может быть, это было епитимьей.
— Между двумя банками существовала вражда, милорд. Совершались ужасные преступления. Настолько ужасные, что у меня не хватает духу даже вспоминать о них. — Джонс смотрел на стену, словно пытался прочесть скрытое в раковинах послание. — Банки боролись за обладание одним счетом. Тот, кому бы он достался, разбогател бы настолько, что все суетные соблазны этого мира стали бы ему доступны. Нашлись люди, которые оговорили одного из Харрисонов. Я, милорд, тоже оказался в числе лжесвидетелей, убеждавших владельцев счета, что Харрисоны не чисты на руку, что они присваивают чужие деньги и обманом отбирают у вкладчиков их капиталы. Мистер Чарлз Харрисон был опорочен. Он покончил с собой. Бросился с самого высокого здания в городе.
«Умер по дороге в больницу», — вспомнил Пауэрскорт. Он почувствовал, что от каменной стены у него начинает неметь спина.
— Потом правда выплыла наружу, — продолжал Джонс, — Голдшмиты покрыли себя позором и обанкротились. Господь да свергнет влиятельных мира сего и пошлет богатых прочь с пустыми руками. Могущественные будут повержены, а неимущие возвысятся.
— И как же вы поступили? Отправились в Англию служить бывшим соперникам?
В голосе Пауэрскорта звучало недоверие. Дворецкий продолжал свой рассказ, не обращая внимания на эту реплику.
— Я понимал, что совершил бесчестный поступок. Я оговорил мистера Харрисона, и тот лишил себя жизни. Получалось, это я убил его.
«А что, если ты выжидал? — подумал Пауэрскорт. — Ждал двадцать пять лет, чтобы поквитаться с другими членами семьи, семьи, которая разорила его родственников». Он посмотрел на руки Джонса. На них не было крови, только сероватые пятна от раствора для полировки серебра, да в некоторых местах синели вздувшиеся вены.
— Я бежал из города, где совершил преступление. У меня было с собой немного денег. Я носил их в кожаном поясе. — Джонс посмотрел на Пауэрскорта и указал на крест на стене. — Этот пояс прикреплен к основе креста. Под золотыми монетами.