Шрифт:
— Люба, моя Любушка…
Крупнозвёздное небо склонилось над самой землёй. Протяни руку и срывай самую большую, самую красивую. Но нет звезд прекрасней глаз любимой, не сыщешь света краше, чем родной взор.
— Люба, Любушка…
— Ванюша, милый…
Два тела отстраняются друг от друга только для того, чтобы через минуту крепче обняться.
— Ванятка, суженый мой, велика ли беда, что у нас церкви нет, вокруг куста венчались. Я тебя всей душой люблю и буду тебе сыновей рожать, одного, другого и третьего — сколько
— И дочку, баловницу, чтобы всё лицо в конопушках. Вот, как это небо…
— И дочек тоже. Красавицы уродятся, как на подбор.
Много ещё можно сказать ласковой летней ночью, но в предутренней тишине раздался странный голос, изъяснявшийся незнакомыми словами, звон оружия, конский топот, свист волосяной верёвки. Вскрикнул Ванька. Конечно, он не сдался бы так просто, но что может совершенно голый человек против вооружённого врага, да и не одного. С кем то же перекрикивался нападавший, понимал, что в одиночку не управится.
Выбрали же время вражины. Даже не закричать, не позвать на помощь. И кто услышит крик?
Во всех сказках и правдивых историях злая сила непременно похищает невесту, и горестный жених отправляется спасать свою избранницу.
А как быть в подобном случае горестной жене? Ведь она обязана не только выручать мужа, но и сохранить его семя, которое он доверил ей. Хорошо, когда есть слёзы, помогающие пережить первую минуту утраты. Но потом слёзы высыхают, и наступает пора действовать или, по меньшей мере, жить.
Наступил безрадостный рассвет.
Любаша поднялась, оделась. Собрала Ванины вещи и отправилась домой.
Жила она вдвоём с бабушкой на самом краю деревни. Сама она сирота, и дом на отшибе, судьба такой девушки ясна любому. Бабушка надолго не убережёт. Померещилось счастье с Ваней-пастухом, таким же одиночкой, как и сама Люба, поманило да и обмануло. Попал Ваня в рабство в орду — где его теперь искать?
Бабушка ни о чём не расспрашивала. Они, настоящие бабушки, всё знают без расспросов и умеют помогать правильно.
— Ваню надо выручать, — твердила Люба. — Ванюшку…
— Тише ты, дурёха. Ваня сейчас дело десятое, ничего с парнем не сделается. На сегодня важнейшее дело Ванино живое наследство сберечь, которое ты в животе принесла. Родишь дитя, да выкормишь, а там и езжай за своим Ваней.
Коней ордынцы свели, землю пахать стало не на чем, коров угнали, молочка не подоить. Один старый баран в кустах схоронился и увёл с собой пяток ярок. Этим хозяйством и живи. Да ещё огород — вечная женская тягота.
Люба не сдавалась, успевала везде, хотя тяжесть в животе тянула отдохнуть. А бабушка старела, дряхлела, всё чаще ей немоглось, и только ожидание правнучатой поры позволяло жить.
Дождалась девка срока. Легла в бане на полок, застеленный чистой соломой, и натужно застонала. Бабушка по такому случаю помирать раздумала. Возилась округ роженицы, бормотала заговоры, спрыскивала лоб отваром мяуна.
— Ой, лишенько!
— Ничего, ты тужься, тужься!.. Дитё будет!
Подхватила младенца, стригальными ножницами отчекрыжила пуповину, завернула новорожденного мальчугана в рединку, поднесла к правой груди, чтобы правильным сын рос.
— Дивись, парень какой дробненький, всем парням парень.
— Ох, лишенько!
— Ничего, это послед отходит.
— Какой послед?.. В глазах черно, света не вижу.
— Да никак у тебя, милая, двойня? Второе дитя лезет. Давай, тужься, тужься…
— Ох!
— Да ты смотри, какой парнишечка, ещё краше первого. Клади его ко второй груди. Левшой будет. Беды в том нету, кому что на роду написано.
— Бабушка, тяжко как! Смертынька пришла!
— Да что ж у тебя — тройня? И тоже мальчик. Третьего-то мы куда пристроим? Ишь, сколько богатства привалило! Разом трое правнуков народилось, не было ни гроша, да вдруг алтын! Держи всех троих, а я мигом, живой ногой.
— Бабушка, он ведь тоже кушать хочет, а эти двое титьки не отдадут, во как присосавши.
— Не горюй, сейчас всех обустроим.
Бабушка бодрым топотком выбежала из бани и вскоре вернулась, ведя за ухо молоденькую только что объягнившуюся ярку.
— Копытами не топочи, давай, вались на бок, я тебя попридержу. Здеся не ягнёнок, стоя не покормишь. Вот и он присосался, а тут ещё для троих место сыщется…
Ещё троих не оказалось… Люба, разродившись тройней, лежала ни жива, ни мертва. Ярка, поняв, что от неё требуется, тоже лежала смирно, не пытаясь рыпаться и встать на ноги. Бабушка возилась, приборматывая своё, старушечье:
— Двое двойней, трое тройней, да семь по одной, вот и будет семья, не хуже, чем у добрых людей. Дай-ка, Любушка, я тебя подмою, пока вода в котле не остыла. Ещё пелёнок надо надрать на всех троих. Знала ведь, что запас карман не тянет, да поленилась заранее озаботиться. Вертись теперь, дурында старая. Ты как детей назвать хочешь? Крестить их негде, разве что вокруг ракитового куста обнести, но имя каждому должно дать, чать не поросята, людское семя.
— Право, не знаю, — выдохнула Люба. — Я думала — один сынок будет, вот и гадала: то ли Илюшей назвать, то ли Добрынюшкой.
— Тут и гадать нечего. Старший будет Ильёй, второй — Добрыней. А меньшенькому сама судьба велит быть Яриком.
— Ярик — это как?
— А как сам похочет. Можно назвать в честь стародавнего бога Ярилою. Места тут евонные, так и имя будет подходяче. А может княжеским прозвищем назвать — Ярославом. Имя знатное, у всех на слуху. Но всего верней — в честь кормилицы — ярочки-бараночки. Как ни поверни — ладно будет.
Так и получилось, что ранним весенним утром из старой баньки вышла новая семья, в которой мужиков было больше, чем женщин. Бабушка Василиса, внучка Любушка и трое правнуков: Илья, Добрыня и Ярик.