Барокко
Шрифт:
– Господин Калиниченко, а как же жители, которые якобы были свидетелями этой бомбардировки? Не стыкуется у вас что-то.
– Господин Калиниченко... Вы хотите сказать, что пропадающие иногда жители - это какие-то... дикарские жертвоприношения городу? Вы хотите, чтобы мы во все это поверили?
– Господин Калиниченко, у вас есть какие-нибудь доказательства?
Топ... топ...
– Господин ... линиченко!!! Неужели вы...
– ...дин Калиниченко! Госпо... госпо.. дин... ниченко... Господин... ниченко...
– ...ко! ...дин! топ... топ....
Он сидел, нырнув лицом в горячее мясо ладоней.
Вопросы стихли.
Два силуэта замерли за его спиной, как стрелки сломанных часов.
Наконец одна из стрелок приблизилась к Калиниченко; склонилась над ним.
– И последний вопрос... Почему вы именно сейчас пришли к нам? Почему не сделали этого раньше?
Калиниченко стряхнул ладони с лица. Обернулся. Следователь рос над ним, нависая всеми слепящими пуговицами кителя.
– Да, - ответил Калиниченко.
– Да.
Через полчаса они сидели в машине. В лобовом стекле медленно открывались ворота Управления. Номер Один еще раз просигналил.
Калиниченко, снова в плаще и каких-то зеленых очках, продолжал:
– Так что сказать, что его нет, тоже нельзя. Наши органы чувств видят его...
– Так что же вам еще требуется?
– перебил его второй Номер Один, сидящий рядом с ним.
– Верьте вашим органам, и точка...
Ворота открылись. Мелькнула фигура. Кажется, она отдавала честь машине.
Вывалилась и закрутилась улица, поблескивая бижутерией вывесок.
– Да, да... я верю органам чувств... это мой гражданский долг, - бормотал Калиниченко.
– Но именно вчера я получил наконец одни сведения, которые пытался получить все эти годы... Поверьте, очень важные. Да, адрес, куда мы едем. Я ведь сам сначала не верил рассказу господина Искандера. Бомбардировка, думал, что за глупость. Потом, знаете, погрузился в библиотеки. Стал помаленьку анализировать. Кто и как пропадал в нашем городе. Да и в других городах. Да-да. Париж...
Следователь вздрогнул.
– ...Венеция, Дамаск, Петербург, Содом, Иерусалим... В каждом городе может проснуться инстинкт убийцы... или самоубийцы... Чем красивее город, тем это загадочнее. Например, зашел человек в магазин, над прилавком склонился - и исчез. Или: пришел домой, снял ботинки - исчез. Ботинки есть - а человека в них нет. Вот. А потом, при раскопках, находят в церковной стене какие-нибудь замурованные кости - и давай их по выставкам разным возить. Любуйтесь, мол, редкие, исторические кости... А эти самые кости только два года назад и в тех самых ботинках перед вами гуляли, и никто ими тогда не пробовал восхищаться...
Нервная разговорчивость, охватившая Калиниченко, разгоралась все сильнее. Зеленые очки, неловко оседлавшие переносицу, подпрыгивали. Ладони взбивали воздух, как гоголь-моголь.
Дома, капитулы, бульвары, словно подтверждая свою доступность для органов чувств, заполняли собой окна машины, пахли бензином, ванильными булочками, католическими лилиями, выкипевшим молоком... Калиниченко говорил - и любовался ими, говорил - и глотал их, набегающих и отбегающих, своими маленькими горячими глазами.
...Время спасло город от землетрясений, пожаров, гастарбайтеров, реставраторов; от крыс и голубей; от всего, что могло разрушить или осмеять его красоту. Оно спасло его от той страшной бомбардировки. На следующее утро, когда господин Искандер, генералитет и стайка женщин с буклями поднялись на поверхность, они, щурясь от солнца, увидели все тот же город...
Под пылающими сталагмитами каштанов выгуливали своих питомцев собаководы.
Женщины увозили куда-то на колясках своих младенцев.
В Еврейском квартале журчал бульон и всплескивали руками. Обняв книгу, мимо Искандера промчался птичьим шагом черный ребе.
Две тысячи восемьсот девяносто семь человек, погибших ночью под завалами кирпича, обрушившимися сводами бомбоубежищ, под горящей колокольней Святого Фомы, - все они ходили, ездили, пачкали пальцы утренними газетами.
...Вскоре они все умрут: кто от неосторожного обращения с электропроводкой, кто, съев безобидный бифштекс, кто, сбившись при подсчете родственников, кто просто исчезнет, оставив на стеклянной поверхности прилавка съеживающееся облачко пара.
А господин Искандер, верный обещанию, подпишет тайный циркуляр об окружении города Полосой Безмолвия и, доведя ее сооружение до конца, издаст страшный крик, после чего пройдут его официальные похороны, которые он сможет, встав на цыпочки, наблюдать из овального окна больницы Блаженных Братьев, памятника архитектуры второй половины семнадцатого века, раннее барокко...
...Господин Искандер, отстав от ушедших пьянствовать по случаю военной победы генералов, стоит под сутулым фонарем Еврейского квартала. Прошелестевший мимо ребе вдруг останавливается: "Ах, господин градоправитель! Простите, не признал, голова кругом... Мы с женой видели ночью сон: небо раскололось, пылающий дождь излился на град Ниневию... Да хранит нас Б-г, не правда ли?" Убегает дальше...
Машина проехала Еврейский квартал. Притормозив у светофора возле Искандер-плац, свернула на бульвар Двенадцати Тополей; статуя градоначальника в сединах птичьего помета улыбнулась и растворилась позади.
Чиркнув по гравию, машина остановилась. За соснами темнела стена, увитая негостеприимным вьюнком колючей проволоки.
– Вы уверены, что здесь?
Пальцы Калиниченко вели жалкую борьбу с дверной ручкой.
– Что? Да-да, я был здесь вчера... Надеюсь, с вами меня пропустят.