Баронесса Настя
Шрифт:
А Мишин-Винт? По всем законам он — их начальник, ему решать, где жить и что делать Пряхину и ей, Насте, но этому человеку она просто не верила.
Вспоминала каменную физиономию Ацера в тот момент, когда она читала телеграмму от Вильгельма. Полковник уехал, исчез, как исчезает тень при свете солнца. И не звонил потом вечером и, как сказала фрау Мозель, не был на ужине.
Возвращение Вильгельма повергло его в состояние шока. Но почему? Ведь они братья!
Под грузом этих вопросов и сомнений Настя с трудом засыпала.
Прошёл месяц с того дня, когда с фронта вернулся искалеченный Вильгельм. Он редко показывался на людях, его почти не видели за обеденным столом в Рыцарском зале, — если он там и появлялся, то ни с кем не заговаривал, а лишь сухо отвечал на вопросы Ацера, который делал вид, что ничего не произошло, и жизнь в Рут-замке и вокруг него течёт по-прежнему.
Подходил к концу 1943 год, огненный вал войны теперь катился только в одну сторону — на запад, опаляя Германию, теперь и самый глухой обыватель-немец чувствовал занесённый над своей головой меч возмездия.
Смех и радость стали дефицитом, застолья собирались всё реже, и общение в тесных дружеских компаниях всё больше напоминало поминки.
У Вильгельма были серьёзные причины для тихого глухого пьянства; разрушена его собственная жизнь, и на глазах рушилась вся жизнь Германии.
И только Ацер почему-то всё больше оживлялся, становился смелым и уверенным.
С наступлением зимы Кейду стали приглашать в лагерь, и специально для неё была налажена транспортная служба. Работала она надёжно, безупречно; у подъезда Рут-замка её постоянно ждал автомобиль с шофёром, на озере у баронского причала — катер с мотористом, а на швейцарском берегу, во владениях Ацера, — автомобиль, и тоже с шофёром.
Ранней осенью Кейда редко пользовалась этим маршрутом — один-два раза в неделю, все остальные дни каталась на лошади. Но погода портилась, частенько шли дожди и постепенно холодало. В такие дни Кейда подолгу примеряла одежду, ладила причёску и, если находила себя неотразимо красивой, кивала Анчару:
— Поехали!
Поездка в одну сторону занимала чуть больше часа и, естественно, в другую — столько же; для Кейды это были восхитительные прогулки, приносившие каждый раз новые впечатления.
Близкими друзьями стали для неё оба шофёра и моторист катера. Шофёр рут-замковский — пожилой рыжий немец с постоянной улыбкой под усами — Курт Вернер. Его ранило в правую ногу в первые месяцы войны, нога не гнулась и была много короче левой. Ходил он, сильно припадая на правую сторону. Шофёр со швейцарского берега — Казимир Штучка, пожилой поляк, близкий человек Ацера. В оные времена он был кучером и возил всех швейцарских Функов.
Моторист — пятнадцатилетний подросток Ганс, откровенно признававшийся, что очень боится, как бы его не послали на фронт.
Все они успели привязаться к юной баронессе, и все трое выказывали к ней своё особое расположение.
Курт Вернер пытался шутить, — грубовато, по-немецки:
— Когда я вижу вас, моя короткая нога становится длиннее и я перестаю хромать.
При этом он громко смеялся и хлопал ладонью по негнущейся ноге.
— Она у меня ничего не чувствует, как деревянная!
Казимир Штучка, встречая Кейду, ничего не говорил, но глаза его воспламенялись жёлтым огнём, как у волка он становился моложе.
А моторист Ганс надувал малиновые губы, капризно выговаривал:
— Я вас ждал, ждал...
Два часа общения с ними заменяли Кейде газеты и были немножко театром и даже цирком.
Нравились ей эти люди, но ещё больше нравился Вильгельм, — и не столько как мужчина, а как близкий, в чём-то даже родственный человек. Здесь, в Рут-замке, во время их прощания, он раскрыл перед ней свою душу, рассказал о семейных секретах, и всякая ненависть к нему испарилась, она вдруг почувствовала духовную близость с ним, потому что всё, что он говорил, было ей понятно и созвучно её взглядам на многие вещи.
Он заклинал её не верить Ацеру, быть от него подальше, и сейчас она, изо дня в день общаясь с Ацером и всё больше его узнавая, видела, как всё шире и глубже становился ров между ними.
В тревогах и нервозном состоянии встретили и начали 1944 год. В далёкие от центра и как будто бы не совсем немецкие вюртембергские края раскатами грома доносились вести с фронта. В конце года король Михай вывел Румынию из войны, русские выбивали немцев из Венгрии, окружили Будапешт.
— Госпожа Кейда! Вы слышали? Русские в Будапеште! — встретил её однажды моторист Ганс.
— Чему же ты радуешься?
— Война кончается. Меня забрить не успеют.
— Тебя и так не забреют. И меня — тоже.
— А вас зачем? Вы — женщина!
Катер, вздыбив нос, летел к швейцарскому берегу.
Казимир, встретивший её с машиной, напротив, был мрачен и молчал.
— Пан Казимир, вы нездоровы?
— Здоров, здоров, прошу пани, — а только я по радио чул: Варшава разрушена, и там теперь одни камни.
И чуть не плача продолжал:
— Вы знаете, я поляк, родился в Варшаве, — не можу так думать, что нет больше моего города. И зачем война, зачем люди бросают с неба бомбы и жгут города? Не можу, не можу... Простите меня, драга пани, но я поляк, не можу думать, что нет больше Варшавы.
Пан Казимир всегда был сдержан, немногословен, но если он говорил, то мало думал об осторожности, а теперь, с успехами русских он и совсем осмелел и, кажется, забыл о том, что Кейда — немецкая баронесса, имеет Рыцарский крест и, как говорили всюду, лично знакома с Гитлером. Что-то ему подсказывало: госпоже Кейде можно верить.
Ацера в Боденском замке не было, но в огромном Каминном зале толпилось много людей. И все мужчины, ни одной женщины. Кейда, появляясь здесь, изменяла атмосферу, она как ветер, ворвавшийся в раскрытые окна, освежала застоявшийся здесь тяжелый дух, взбадривала людей, копошащихся у двух каминов, за чёрным овальным столом, под старинными портретами в тяжёлых закопчённых временем рамах.