Баронесса Вревская: Роман-альбом
Шрифт:
30-го в 8 часов утра в 10 вёрстах началось дело при Мечке. Мы были на самом передовом пункте, но, конечно, в овраге. Я видела издали летящие снаряды, т. е. дым, и к нам беспрестанно привозили по 2 — 3 человека окровавленных солдат и офицеров. Двоих привезли с раздробленными ногами, и им тут же сделали ампутацию их; один из них уже умер. Сцены были ужасные и потрясающие — мы, конечно, были все в опасности и весь день до глубокой ночи все делали перевязки, нас было всего три сестры, другие не успели приехать. Раненых в этот день на разных пунктах было 600 вместе с убитыми; раны все почти тяжёлые, и многие из них уже умерли. Победа осталась за нами, как тебе известно. К нам привезли много раненых турок, и нам приходилось их перевязывать; у иных по 11 ран. Я так усовершенствовалась в перевязках, что даже на днях вырезала пулю сама и вчера была ассистентом при двух ампутациях. Дела эти дни пропасть у нас, по многу раненых увозят из сараев, где они тут разложены в полевых лазаретах. Гут грязь непроходимая. Сегодня выпал мокрый снег. Болгарки похожи на черкешенок и, увы! — недоступны для русских ловеласов, так, по крайней мере, все говорят.
Страна тут дикая, и ничего, кроме кукурузы, не едят. Я живу тут в болгарской хате, довольно холодной, и хожу в сапогах, обедаю и ужинаю с сёстрами на ящике (я плачу за это). Всякий день мы едим похлёбку и котлеты, а вечером — баранину и чай. Никого тут не видно, кроме докторов в госпитале; Щербатов уехал в Систово. Я ещё не знаю, что буду делать, т. е. останусь ли тут или уеду в Белую. Вчера проезжал государь недалеко отсюда, уехал в Петербург. Почта не доходит, в Бухарест случая не было, и я 2 месяца не знаю, что ты делаешь. Обо мне не беспокойся. У меня в комнате нет ни стула, ни стола. Пишу на чемодане и лёжа на носилках.
14 декабря. Обретеник. Вот уже 15 дней, как длится моё пребывание в Обретенике; после 30 ноября дела не было и не предвидится. На меня напала хандра и апатия, и хотя тут в материальном отношении много невзгод, но я не двигаюсь с места; живу в крошечной болгарской комнате, ночью бывает страшно холодно, утром встаю в 7 1/2 часов, набираю себе снегу в умывальник у нас же на дворе и начинаю свой туалет, затем выпиваю стакан крымского лёгкого вина, болгарского (очень кислое, но другого нет), и ем сухарь; затем убираю свою комнату, мету её и проч.; и отправляюсь к 9 часам в зимник (т. е. сарай, в котором лежат раненые), который далеко от меня. Начинаю перевязывать ампутированных, которые очень умирают, и остаюсь у больных до 12 часов. В 3 часа иду обедать к сёстрам. За обед плачу, так как я в отпуску. Всякий день у нас всё те же похлёбка, и котлеты, и чай, и сыр. После обеда идём опять к больным. В 7 часов я беру работу, большей частью кисеты для солдат, и провожу вечер опять-таки у сестёр; в 9 часов ужин, и в 10 часов я возвращаюсь к себе спать.
Всякий день то же самое; иногда приходит кто-нибудь из Белой и расскажет новость. Ни газет, ни книг мы не видим. Снег у нас по колено, и дороги всюду дурные. Наследник на днях уезжает в Петербург, на его место — Тотлебен. Что-то ещё не хочется возвращаться в Яссы. Я тут работаю сама по себе. Это мне очень по сердцу; к раненым я очень привязалась — это такие добряки. Но как можно роптать, когда видишь перед собой столько калек, безруких, безногих, и всё это без куска хлеба в будущем; зато они не боятся смерти.
Вчера повесили тут колокол и звонят целый день. Это подарок наследника.
Не беспокойся обо мне. Письма идут тут долго, попробуй написать мне в Белую, Болгария, склад Красного Креста. Авось дойдёт.
21 декабря. Белая. Вчера, наконец, получила твоё письмо. Я решилась не покидать Обретеника и своих тамошних раненых по многим причинам. Во-первых, хоть мне было страшно голодно и крысы очень бегали (сёстры до безумия боялись крыс — их тысячи!). Во-вторых, деньги мои приходят к концу, и я беспокоюсь, чтобы не остаться на мели. К счастью, мне вчера привезли деньги и, вообрази, взяли за услугу 150 рублей, правда, по телеграфу. Но иначе тут никогда ничего не получишь, и даже телеграммы пропадают. Я ни от кого ничего не получаю вот уже 2 месяца. Тут лишений очень много, и я живу чуть не в хлеве, холодно, и снег, и мороз. Есть тоже нечего, кроме ветчины, сыра и чая, но всё-таки я не хочу уезжать в Яссы, тут слишком мало сестёр. Две уезжают в Россию в отпуск, я же намереваюсь пробыть тут ещё. Я теперь занимаюсь транспортом больных, которые прибывают ежедневно от 30 до 100 чел. в день, оборванные, без сапог, замерзшие. Я их пою, кормлю; это жалости подобно видеть этих несчастных, поистине героев, которые терпят такие страшные страдания без ропота. Всё это живёт в землянках на морозе, с мышами, на одних сухарях. Да, велик русский солдат!
Все поговаривают, что будет мир, посмотрим. От Володи получила из Кишинёва телеграмму, он туда приехал с эскадроном, и его там остановили. Не знаю, когда с ним увижусь... С Новым годом! С новым счастьем!
31 декабря. Белая. Болгария. Я уже писала тебе, что тут слишком много дела, чтобы можно было решиться оставить; всё меня тут привязывает, интересует; труд слишком мне по сердцу и меня не утомляет, а о болезнях Бог ведает. Тут я подвержена эпидемиям меньше, чем в другом месте. Всё тут дорого, я живу на свой счёт, малейшая вещь тут на вес золота. Око сахару по 7 франков, что составляет 3 рубля. Я переменила квартиру, но, к несчастью, должна жить в одной комнате с двумя болгарками и двумя детьми, что почти невыносимо, но совестно мне их выгнать в холодную каморку (на что я имею право). Все болгарские дома состоят из двух комнат: одна вроде кухни холодная, другая тёплая, где помещается всё семейство на полу, на циновках. К счастью, они чисты, и можно жить в любой хате; у меня хозяйка-мать и двое ребят, одна девочка 3 лет очень больна; я весь день в больнице. В приёмном покое бывает от 70 — 78 больных. Теперь мне дали одного сумасшедшего солдата, он очень страдает, его едва привязали к кровати в сумасшедшей рубахе, его едва укротили пять человек, но всё бедный мечется. Так мне его жаль, я его кормлю, он меня узнает [29] .
29
Это был тифозный, и кн. Щербатов сказал мне, что сестра, вероятно, от него заразилась. (Примеч. Наталии Петровны).
Наследник на днях уезжает, говорят, берёт отряд Гурко. Воронцов в Вене — лечит ногу от рожи вот уже 2 месяца. Воронцов будет у него командовать своим отрядом. Скобелева слава велика, и о нём говорят и много хорошего, и много дурного, и то и другое, говорят, правда, но всё же говорят, что он человек, отмеченный судьбой на великие подвиги, ему всего 33 года, он уже генерал с белым орлом... Пиши мне в Белую, Болгария, склад Красного Креста.
27 ноября (9 декабря) 1877 года.
Родной и дорогой мой Иван Сергеевич. Наконец-то, кажется, буйная моя головушка нашла себе пристанище, я в Болгарии, в передовом отряде сестёр. До Фратешт я доехала железной дорогой, но во Фратештах уже увидела я непроходимую грязь, наших сеструшек (как нас называют солдаты) в длинных сапогах, живущих в наскоро сколоченной избе, внутри выбитой соломой и холстом вместо штукатурки. Тут уже лишения, труд и война настоящая, щи и скверный кусок мяса, редко вымытое бельё и транспорт с ранеными на телегах. Моё сердце ёкнуло, и вспомнилось мне моё детство и былой Кавказ. Мне было много хлопот выбраться далее, так как не хотелось принимать услуги любезных спутников разнокалиберного военного люда. Господь выручил меня, на моё счастье подоспел транспорт из Белой, и я, забравшись в фургон, под покровительством урядника, казака и кучера двинулась по торным дорогам к Дунаю. Мост в Тотрошанах не внушителен. Дунай — белая речонка, невзрачная в этом месте. На следующий день атака турок 14 ноября была направлена на этот пункт, и я издали видела бомбардировку из Журжева, и грохот орудий долетел до меня. Дороги тут ужасны, грязь невылазная. Я ночевала в болгарской деревне... Как я только нашла себе избу для ночлега, ко мне явились два солдатика, узнавшие, что приехала сестра; они предложили мне своё покровительство; было трогательно видеть, как наперерыв и совершенно бескорыстно они покоили меня, достали всё, что можно было достать, расспрашивали про Россию и новости, просидели со мною весь вечер, повели меня на болгарские посиделки, где девушки и женихи чистят кукурузу. Многие из них в самом деле очень красивы, и поэтично видеть весь этот молодой люд при свете одной свечи, которые цветут, как цветы, по выражению солдатика. Меня приняли отлично, угостили цериком (бобами с перцем, кукурузой и вином) и уложили на покой, т. е. предоставили мне половину довольно чистой каморки. На другой половине улеглась моя хозяйка с ребятишками. Я, конечно, не спала всю ночь от дыма и волнения, тем более что с 4 часов утра хозяйка зажгла лучину и стала прясть, а хозяин, закурив трубку, сел напротив моей постели на корточки и не спускал с меня глаз. Обязанная совершить свой туалет в виду всей добродушной семьи, я, сердитая и почти немытая, уселась в свой фургон, напутствуемая пожеланиями здравия. В нескольких местах мне пришлось переправляться через речку вброд и проезжать турецкие деревни оставшихся тут турок. Белая — красиво расположенное местечко, но до невероятия грязное. Я живу тут в болгарской хижине, но самостоятельно. Пол у меня — земляной и потолок на четверть выше моей головы; мне прислуживает болгарский мальчик, т. е. чистит мои большие сапоги и приносит воду, мету я свою комнату сама, всякая роскошь тут далека, питаюсь консервами и чаем, сплю на носилках раненого и на сене. Всякое утро мне приходится ходить за три версты в 48-й госпиталь, куда я временно прикомандирована, там лежат раненые в калмыцких кибитках и мазанках. На 400 человек нас 5 сестёр, раненые все очень тяжёлые. Бывают частые операции, на которых я тоже присутствую, мы перевязываем, кормим после больных и возвращаемся домой в 7 часов в телеге Красного Креста; иногда я заезжаю в склад ужинать и поболтать, наш уполномоченный тут князь Щербатов — очень умный и милый человек. Я получила на днях позволение быть на перевязочном пункте; если будет дело — это была моя мечта, и я очень буду счастлива, если мне это удастся. У нас всё только и речь, что о турках и наступлении на Тырново и пр. Я часто не сплю ночи напролёт, прислушиваясь к шуму на улице, и поджидаю турок. Я живу в доме турецкого муллы, возле разорённой мечети. Иду ужинать, прощайте, дорогой Иван Сергеевич, — и как Вы можете прожить всю жизнь всё на одном месте? Во всяком случае, дай Бог Вам спокойствия и счастья.
Преданная Ваша сестра Юлия. Целую.
Пишите мне в Бухарест на имя Чичерина в склад Красного Креста.
ДВЕ МОГИЛЫ НА ЧУЖОЙ ЗЕМЛЕ
«...Глубокоуважаемый Пахом Фёдорович, пользуясь этим письмом, я с большим прискорбием должен сообщить Вам краткие подробности о гибели Вашего двоюродного брата Александра Раменского, участвовавшего в Балканской кампании...» (из письма А. А. Пушкина от 3 марта 1879 года).
Довольно древний и загадочный род — Раменские. Потомственные просветители и учителя, с XV века известные на Руси, Украине, в Болгарии. Образованнейшие люди (первый Раменский — Андриан — обучался в Греции и Риме) и в то же время тайные бунтари против строя и власти, хранители всего запрещённого, от манифеста Пугачёва до листовок РСДРП и оружия.
Древние летописи подтверждают, что первый из династии Раменских Андриан родился в Болгарии. «И зажегъ Андриан сын Раменский из Болгаръ светильникъ грамоты для народныя пользы въ Велицемъ граде Москве въ школярне своей, что у Никольскихъ воротъ.