Барышня Дакс
Шрифт:
С порога барышня Дакс увидела музыканта лицом к партитуре, как дуэлянта перед своим противником. Кармен де Ретц, стоявшая подле него, изображала секунданта. Фужер сидя смотрел на них.
В тишине полились звуки.
Зазвучала чистая пастушеская мелодия, переросшая в настоящую симфонию. Сдержанными широкими мазками орган вызывал представление о сельских видах и сценах из пастушеской жизни. Ветер веял над лесами. Стада брели по лугам. На холмистом горизонте черные кедры, как бахромой, оторачивали закатный пурпур. Смутно видимый пейзаж постепенно раскрывался в размеренных звуках.
Внезапно выделилась таинственная фраза, тонкая и пронзительная, извилистая, как змея. Высокие ноты наполовину вырисовывали, вычеканивали ее и тотчас бросали, робко вливались в сельскую симфонию, которая не прекращалась и разрасталась. Одновременно возникал и исчезал глухой рокот, подобный отдаленному еще грому разгневанного бога. Скова оставалась только пастушеская песня и наивные гармонии гор и лесов.
Но струившаяся змеей фраза возвращалась, вкрадчиво вползала в чистые звуки, как ехидна в сад, и мало-помалу высвистывала все свои тоненькие нотки. Ее сопровождало странное содрогание, жаркая и чувственная дрожь, раздражающая и томная. И тотчас вступили дикие созвучия. Орган гремел. Божественный гнев покрывал и пасторальную симфонию, и сластолюбиво-коварный напев, который не отступал. Сначала все затопила бушующая волна резких, наступательных, неумолимых аккордов. Но, когда утихла эта ярость звуков, хрупкая фраза снова поднялась неприкосновенной, а вокруг нее трепетало неприкосновенное сладострастие.
Тогда началась битва. Рокотанию органных басов осмеливалось противостоять змеиное шипение мятежной мелодии. Разбушевалась буря низких тонов и высоких нот. Но вскоре последние победили. Пронзительная змеистая фраза разрасталась, усиливалась, торжествовала, и сопровождавший ее чувственный трепет внезапно расцвел широким мотивом желания, опьянения и любви. Разрозненные звуки успокоились и, воскреснув для торжественного финального гимна, библейская симфония соединилась с ликующей мелодией и, освятив ее, возвысила до высочайшего пафоса.
Кармен де Ретц театрально обняла голову музыканта и поцеловала его в лоб.
– О! – воскликнула она. – Это то, о чем я мечтала! Фужер восторженно вскочил.
Восхищение охватило его, как буря, сметя дурное настроение, стесненность, смущение. Он позабыл, что перед ним две женщины, чьих губ он касался. Он позабыл роль, которую ему надлежало разыгрывать перед ними, – роль рассеянного и недовольного мужчины, которую он выдерживал целый день. Все это значило так мало рядом с чудесным волнением, вызванным в нем подлинным искусством, волнением, которое заставило быстрее биться сердце. Что значила Алиса! Что значила Кармен! Что могла значить любая вещь в мире! В воздухе еще дрожали гармоничные отзвуки. Фужер бросился к барышне Дакс и схватил ее за руку.
– Да ведь это колдовство! – воскликнул он. – Того господина, который создал это, следовало бы сжечь на Гревской площади! Вы слышали ее, эту спиральную песню – мотив любви дочерей Лота? В первое мгновение задыхаешься от негодования, хочется кричать, что тебя насилуют, хочется позвать полицию нравов! Но потом как она нежит вас, как успокаивает, как ласкает! Как она выворачивает наизнанку все ваши моральные устои,
Барышня Дакс сильно покраснела и опустила голову. Слово кровосмешение не принадлежало к ее лексикону. Кроме того, музыка Жильбера Терриана удивила ее, но не слишком понравилась. Это было еще менее понятно, чем классическая музыка, и здесь вовсе не было приятных мелодий.
Все же, из вежливости, она заявила, что это очень красиво. Но Жильбер Терриан принял с презрением все три похвалы и с горечью пожал плечами: сам он не был доволен; собственные его видения носились гораздо выше того, что ему удалось сделать; он отчаивался когда-либо овладеть этим видением с орлиными крыльями.
Он слез с табурета. На полу он снова сделался маленьким, хромым, уродливым. Он сел и не говорил ни слова.
Тем временем Фужер принес чайный столик и поставил на него сервиз для закуски. Кармен де Ретц, как бы презирая все еще бушевавшую непогоду, распахнула окно.
– Дождь почти перестал, – сказала она, – вот и луна.
Барышня Дакс подошла взглянуть.
– Это очень красиво, – восхитилась она, – перламутровые облака, высокие черные ели.
– Недостает, – заявил Фужер, – озера, лодки, замка, привидения и ламартиновой Эльвиры… «Остановись, мгновенье!»
Барышня Дакс выбранила его:
– Вы вечно надо всем насмехаетесь.
– Да. Но такова современная мода. Я говорю насмешливые слова – и я первый не верю ни одному из них. В душе я энтузиаст. Вы заметили это, надеюсь?
Между обеими девушками, стоявшими у окна, оставалось место для третьего. Мгновение он колебался, потом усмехнулся беззаботно и протиснулся между ними. Его широко распростертые руки тихонько легли на плечи соседок. Кармен де Ретц не противилась, а барышня Дакс не решалась воспротивиться.
– Романтизм! – сказал теперь Фужер певучим голосом. – Отчего не позабавиться им изредка? Все вокруг нас романтично, и мы сами тоже. Вспомните Мюссе: «О чем мечтают девушки»? Сегодня вечером я мог бы называться Сильвио.
Барышня Дакс не читала «Первых стихотворений».
– Сколько лет придется нам ждать, чтоб еще раз вечером собраться втроем, вчетвером смотреть среди великих гор на великую ночь?
Он слегка надавил раскрытыми ладонями на плечи, на которые опирался. И ощутил двойную дрожь.
– Увы! – прошептал он. – Если б мы были мудры! Воистину, во всем этом есть какое-то чудо! Вот я, Бертран Фужер, который, логически рассуждая, должен был бы спать за тысячу верст отсюда в варварской столице; вот вы, поэтесса, родившаяся неведомо где, чужая повсюду, вечная странница. И вы, Алиса, барышня столь скромная, что, быть может, вы и не думали никогда, что вам придется ужинать ночью вдали от юбок вашей матушки. Да, вот мы трое, и с нами Жильбер, чудесным образом вырвавшийся от всех условностей, от всех предрассудков, от всей жизненной прозы, и мы вольны провести целую ночь в царстве поэзии – целую ночь! Кто знает! Быть может, Господь Бог самому Шекспиру не дал того.