Башня на краю света

Сэборг Финн

— Может, зайдем куда, выпьем кофе, — предложил он, и она кивнула, можно и зайти, и ей захотелось, чтобы он снова взял ее за руку, но он шел, сунув одну руку в карман брюк, вторая же была занята сигаретой.

— Ну как тебе фильм? — спросил он, когда они уже сидели друг против друга за столиком и пили кофе, и она сказала, что фильм ей понравился, хотя даже не запомнила, про что там было, а он только поморщился, дескать, так, ничего особенного, а немного погодя спросил, снимает ли она где или живет с родителями, и она с довольным и гордым видом сообщила ему, что живет самостоятельно, снимает комнату. И еще, что работает на фабрике и потому вполне может себе

это позволить, хотя получает пока еще по низшей ставке, а он слушал ее вполуха, про фабрику ему было не очень-то интересно. Чем тут торчать, может, им лучше пойти к ней, осторожно предложил он, и она обрадованно закивала, да, да, конечно, ведь за целый месяц, что она жила в этой комнате, никто еще ни разу не выразил желания прийти к ней в гости, и, только когда он погасил свет и, путаясь в пуговицах, стал расстегивать на ней блузку, только тогда она поняла, что все те, кто считал ее дурочкой, в общем-то были совершенно правы. Но руки у него были такие ласковые, и, честно говоря, ей вовсе не хотелось их отталкивать.

Было больно, и она немножко поплакала, а он вдруг зажег свет и внимательно поглядел на нее.

— А знаешь, у тебя очень красивые глаза, — сказал он, и его собственные чуть раскосые глаза улыбнулись ей, и она осмелилась поднять указательный палец и погладить его по бровям и по тому месту на потном виске, где прилип светлый завиток волос.

Больше она его никогда не видела, и ее сестры и родители ругали его на чем свет стоит и обзывали такими словами, которых она никогда прежде от них не слышала и даже не подозревала, что они им известны, но ведь он был отец ее Джимми, а в ее памяти так и остались эти улыбающиеся чуть раскосые глаза, которые унаследовал Джимми, так же как и шелковистые волосы, и эту нежную хрупкость. В ее памяти он оставался вечно юным, как те солдаты, что улыбаются нам своей бессмертной улыбкой с фотографий на пыльных комодах.

— Супруга моя вообще-то здорово была недовольна, — продолжал водитель, круто выруливая влево, чтоб увернуться от рефрижератора, который нахально катил прямо посередине шоссе. — Вот черт, надо же, что вытворяет. Да еще на такой скорости.

— Ну так вот, — вернулся к своему водитель. — Ужасно она была недовольна. И пошла ворчать, сами, мол, совсем еще дети, и где они, интересно, будут жить, ну и все, что полагается. А с дочкой вообще перестала разговаривать: только та на порог — она губы подожмет и будто каменная, ну, тут уж я не выдержал, пришлось, как говорится, стукнуть кулаком по столу. Меня, знаете, нелегко из терпения вывести, но это уж черт-те что получалось. Ты это дело кончай, говорю, ну, влипли ребята, будет у них теперь ребенок — ну и что? Забыла, что ли, как у нас у самих все вышло? Ей, понятно, и крыть нечем.

Лицо водителя расплылось в довольной ухмылке.

— Тоже мне! На то и молодость. Ну, с тех пор она, значит, и захлопотала, как положено бабушке: навязала, нашила, накупила всякой всячины, на целый детский сад хватит, — так что сегодня, доложу я вам, у нас очень радостный день. Вот что значит вовремя стукнуть кулаком по столу.

И водитель удовлетворенно кивнул.

— Только бы все благополучно обошлось, — прибавил он.

Она никак не могла собраться с духом и сказать им про ребенка.

Шло время, и всякий раз, приходя в гости к родителям, она решала, что сегодня уж обязательно скажет, и ничего не получалось. Чаще всего она заставала там кого-нибудь из сестер или обеих вместе, и они, как обычно, болтали, не принимая ее в расчет, а она сидела и мучилась, ладони

у нее потели от внутренней борьбы, и она все думала, что ведь это важнее, про ребенка-то, важнее, чем про лабораторию Карен, и всех этих врачей, и сестер, и кто из них что сказал или сделал, важнее, чем про педагогическое училище Виви, про все эти занятия и собрания, про преподавателей и сокурсников. Впервые в жизни она считала, что происходящее с ней важнее их дел и забот, а ей даже сказать не дают.

Невозможно было дождаться паузы, чтобы вступить в разговор. А если пауза и случалась, то такая коротенькая, что она просто не успевала ею воспользоваться, и кончалось всегда тем, что она влезала в автобус и ехала домой, а у себя в комнате садилась на кровать и воображала, что вот тут рядом стоит детская кроватка, надо примериться, достанет ли она рукой. А вон там, у стола, рядом с ее обычным местом, будет высокий стульчик. И она улыбалась кроватке, и стульчику, и маленькому теплому свертку у своей груди, нет, уж в следующий-то раз она обязательно все скажет, хотя они, конечно, не обрадуются этой новости. Но такой реакции она все же не могла себе представить.

Они сидели все впятером в гостиной, и разговор на этот раз как-то не клеился — похоже, сестрам, как ни странно, нечего было рассказать ни про лабораторию, ни про училище, и мать вдруг обратила внимание на нее. Поглядела на нее тем особо внимательным взглядом, который обычно предшествовал вопросу, здорова ли она, не болит ли у нее где-нибудь. И она невольно потупилась под этим взглядом, не сомневаясь, что такой вопрос сейчас последует.

— У тебя, по-моему, цвет лица какой-то нездоровый — ты нормально питаешься?

Она торопливо закивала, да, да, конечно, и мать сказала, что у нее кое-что для них приготовлено, пусть возьмут с собой, завтра разогреют, а у Виви рот чуть скривился в усмешечке.

Вон как ее разнесло, лучше всяких слов сказала эта усмешечка. В чем, в чем, а в еде-то она себе не отказывает.

Материнский пытливый взгляд снова обратился на нее.

— Но ты хорошо себя чувствуешь, ты ничего не скрываешь, Эвелин?

Материнский взгляд вцепился в нее и не отпускал, и тут уже все взгляды обратились на нее. Она оказалась в центре всеобщего неприязненного внимания. Все равно как прежде, когда все они собирались вокруг нее и дружно ее тиранили, потому что она не могла решить несчастные задачки и не понимала их объяснений.

— Я жду ребенка, — сказала она и сама услышала, как жалко прозвучали эти слова, лишившись вдруг той изумленно-радостной, таинственной интонации, с которой она произносила их шепотом наедине с собой.

Наступило молчание, и повеяло вдруг таким холодом, точно кто-то распахнул настежь все окна, впустив в комнату сквозняк.

— Я не могу в это поверить, — сказала, выдержав паузу, мать тем ледяным голосом, который для нее всегда был связан с немногими тяжкими прегрешениями ее детства, и она внутренне содрогнулась. — Не может этого быть. Это, конечно, неправда.

Но уж если это оказывалось правдой, пощады ждать не приходилось, карающая рука награждала виновную парой хлестких, жгучих оплеух, сопровождаемых пронзительным, чуть ли не истеричным: «Мои дети не должны лгать!.. Мои дети не должны воровать!.. Мои дети не должны…»

И вот теперь все они четверо уставились на нее чуть ли не с ужасом, а она тщетно цеплялась за мысль, что это ведь и радость тоже. Но радости уже не было.

— А вообще-то это похоже на правду, — послышался наконец голос Карен, — с ней как раз вполне могло такое случиться, очень на нее похоже…