Бастион: Ответный удар
Шрифт:
– А-а… Вспомнил. А нету-ти. Выпили.
– Не выпили, а выпил. Ключ дай на минутку, – Туманов протянул руку. – Щас отдам.
Парень машинально полез в карман. Достал связку и запоздало опомнился:
– А зачем?
– Надо. Не дрейфь, верну, – Туманов не стал развивать тему, вырвал у парня связку и зашагал обратно. Вагон оживал.
– Вот так и стой, – буркнул, проходя мимо толстяка. – И не дай тебе боже кого проворонить.
Драник по жизни был живчиком. Давился блевотиной, хрустел разбитой челюстью, но с похвальным тщанием пытался приподняться.
– А это мы тебе поправим, – Туманов присел на корточки и дважды ударил в зубы – от всей души, – доламывая ненавистную акулью челюсть. – Отгулялся ты, урка неугомонная…
Отомкнув трехгранником дверь, выглянул на улицу. Поезд шел не спеша, вразвалку, постукивая на стыках. Габаритом горловины, в которой теснились и переплетались пути, служил бетонный полутоннель высотой метра в полтора. За насыпью, на фоне еще темного в предрассветной мгле неба, выделялись высотные дома.
Москва. Как тошно в этом звуке…
Отодвинув Драника, он распахнул дверь во всю ширь, а затем, наклонившись, протащил его по полу и ногой спихнул за борт. И даже не посмотрел вниз: куда там подевался этот кляузник-сосед. То целиком дело Драника. Крест на нем – оприходован.
Завизжали тормозные колодки. Поезд дернулся и поплелся еще медленнее. Горловина расширялась. Появились запасные пути, ответвления, забитые пустыми вагонами. Поплыли лунные огоньки семафоров. Навстречу, свистя и кашляя, промчался маневровый. Опасно. Ничто не мешает глазастому машинисту рассмотреть человеческое тело в междупутье.
До станции оставались минуты. Поезд тащился сонной черепахой. Туманов положил на пол ключ. Освободил утопленный в стену затвор, откинул рифленую крышку, закрывающую лестницу, и спиной вперед стал спускаться. До балласта порядка полуметра – он прыгнул, стараясь приземлиться на полусогнутые. Староватый стал, не сбалансировал – упал криво, завалившись на бок. Матерясь сквозь зубы, вскочил на ноги и бросился с глаз долой – в кусты за стрелочным переводом…
До конца комендантского часа оставалось двадцать четыре минуты.
Красилина Д.А.
И опять я сидела, с головой уйдя в монитор. Без аллегорий – моя голова, объемная и почти живая, торчала из экрана и нагло улыбалась! Тридцать семь лет – гласила красная пимпочка в правом углу. Такое ощущение, что я смотрюсь в зеркало. Ну ничего себе. Ну хорошо, тридцать семь… А если, скажем, тридцать шесть? Я робко нажала клавишу (page up). Изображение, совершив слабое колебание, как бы вздрогнуло, перекосилось на пару секунд и устаканилось. Сгладилось и… осталось без изменений. Вот это да. С экрана смотрела Дина Александровна Красилина годичной давности. Очень приятно. Нет, правда. Тот же носик, те же скулы с ямочками, глазки, утонувшие в мелких морщинках. Принято, едем дальше. Я ткнула в клавишу трижды. Морщинки разгладились, физиономия сделалась более человечной и, вне всяких сомнений, помолодела. Еще тысячу дней долой. Красота. Вот она – Дина Александровна, разменявшая четвертый десяток. Абрис лица – без изменений, но в глазах добавляется яркости, щечки ползут вширь, а губы как бы припухают. Целовалась много. Прекрасный возраст. Уже не девочка, но еще не матрона. Несколько минут я с грустью смотрела на экран, потом продолжила «обратную перемотку». Лицо катастрофически молодело. На цифре «23» я задержалась. С дисплея улыбалась откровенная дурочка с телячьим взором и ярко выраженной девчачьей луноликостью. Откуда в этой голове мозги, правильно? Потому и не странно, что в этом году я вышла замуж за Ветрова. Так и надо. Вот и будешь бао-бабой тыщу лет (пока помрешь). Ниже восемнадцати я не пошла. Ну ее. Эти пухлые щечки, неваляшки, новогодние платьишки-конфетки… Я же взрослая баба (если не хуже). Я стянула с подоконника бутылку виски, отпила из горлышка для храбрости, а потом надавила соседнюю клавишу и стала с ужасом наблюдать, как полетели годы в обратном направлении. Тем же образом нажимаешь клавишу пишущей машинки, машинка думает секунду-другую, а потом пулеметной очередью пропечатывает одну букву. По идее, смешно: за жалкие десять секунд моя физиономия прошла весь жизненный путь: от пухленькой дурочки до дряхлой высушенной воблы девяносто девяти лет от роду – меняясь стремительно и в целом похоже. На цифре «99» игра закончилась. Из мира виртуальности в мир ощущений взирала костлявая руина и зачем-то улыбалась. Мраки, мраки…
Фирма гарантировала восемьдесят процентов похожести. Новейшая игрушка – разработка компании «Сфинкс Диджитал» – произвела фурор в мире, принеся какому-то «сфинксу» невероятные прибыли. Первый тираж ушел влет. Последующие – за ним. Почему-то всем вдруг срочно захотелось узреть свой лик в отдаленном будущем (зачем?). Лично я не верила в подобные чудеса. Хотя идея, конечно, интересная. Как уверял разработчик, над производством игрушки долбились не только программисты, но и работники самых разнообразнейших сфер – от сложной психологии до банальной медицины. Условия игры довольно просты: через сканер пропускается фото потребителя (нынешнее) и для вящего правдоподобия – картинка нежного возраста (чем нежнее, тем лучше). Вводится группа крови, габаритные размеры, список перенесенных заболеваний и врожденных пороков, гормональный код, произносится «крибле-крабле-бумс» (можно и не произносить, но так смешнее) – и вперед, любопытная Варвара…
Не знаю. Не верю я в такие новации. Давеча ввела в компьютер фото Антошки и чуть не окочурилась от страха. На цифре «27» (где легли Байрон и Рембо) на меня смотрел и ехидно улыбался вылитый Ветров (!) с оттопыренными ушами и разрезом глаз Алена Делона! Как пережила это мгновение – лучше не спрашивать… Нет, не верю я в такие новации.
Рука опять потянулась к бутылке. Надо же – никогда не пила виски, а тут вдруг приспособилась. Это все Андрей Васильевич – алкоголик старый. Он только и делает, что пьет. Я отвинтила пробку, в три приема втянула остатки и запнула бутылку под стол. Голова поплыла. Холосо-о… Я нажала «обратную» клавишу, достучалась до цифры «40», подперла подбородок кулачком и печально уставилась на суховатую тетку с невыразительными гляделками, которая мне ровным счетом никого не напоминала. Рацион тетки определенно страдал нехваткой витаминов. Бедненькая. Ик…
Хлопнула дверь в избу. Я вздрогнула, потом сообразила и залилась пьяненьким смешком. На порог ввалился Андрей Васильевич – вылитый бомжарик с теплотрассы.
«Юстас – Алексу: вам присвоено звание полковника – разрешаем расслабиться…» Сценка из анекдота. На голове – вязаная шапчонка с помпоном, на широкой груди – рыбачий свитер, пахнущий отходами моря, ниже – брюки клеш, в одной руке почему-то обглоданная клюшка для гольфа, в другой – емкость «ноль-пять». Сам небрит, как геолог, нестрижен, поддат. Разглядев меня за компьютерным столиком, разулыбался, забросил клюшку в угол и завальсировал в мою сторону. Я успела подставить ему стул. Он упал и стал отвинчивать пробку с емкости.
– Быть или не быть, товарищ? – хотя мог бы и не спрашивать.
– Я уже не могу… – пробормотала я. – Ч-честное слово, Андрей Васильевич…
– Все не могут, – парировал мой «ангел» и с подозрением поднес горлышко к носу. Из бутылки тянуло чем-то странным. Возможно, сей «продакт» и котировался в определенных кругах французского общества, но у тонких ценителей азиатского происхождения вызывал только тошноту…
– Фу, – поморщилась я. – Бормотуха какая-то…
– Действительно, параша, – согласился Андрей Васильевич. Минутку подумал, потом встал и полез на верхнюю полку буфета за стаканами. Правильно. Сначала и прежде всего – дегустация. А за ней – тайная вечеря… Это рецидив. А намедни мы с ним нализались вообще по-черному. Совок непобедим – вместо того, чтобы посидеть в ресторане и чинно отметить великие победы в компании местных бюргеров, мы окунулись в разгул. Рестораном стало наше бревенчатое шале на сваях, самобранкой – пожелтевшая от старости «Монд», а бизнес-ланчем (комплексным обедом) – бутылка водки «Конь рыжий» (RYZZY KON) и маринованные анчоусы, купленные в супермаркете на Моржерон. Закрытая вечеринка. «Душа поет, Дина Александровна, – признался Романчук, разливая водку в пирамидальные стаканы (граненые, обыскались, не нашли). – Давайте, за победу. Ведь придет он, этот день – «долгожданный, зоревой» – как вы думаете?»… Я думала только о том, что почти никогда не пила водку… Впрочем, после второго стакана я об этом уже не думала. Опьянение пришло, как инфаркт. Мы чего-то вытворяли в четырех стенах – уму непостижимо. Потом Андрею Васильевичу приспичило догнаться. Я отметила свежий запах сосен, звездное небо над головой… Он меня куда-то тащил по пригородам Гренобля – по темным аллеям, вдоль одноэтажных домишек… Помню ночной супермаркет и Андрея Васильевича, предъявляющего испуганной продавщице какие-то «корочки». «Рашен информал киллерз, мадемуазель… Водка на букву «ры». Крупный калибр… Честь имею…» Он пытался откозырять на польский манер, но попадал почему-то в ухо. И французский его был лишь пьяной пародией на английский. «К-конь рыжий… – пыталась я перевести (в принципе я полиглотка). – Н-ну, Б-борис Савинков, понимаете? Б-белое движение, нет?.. Ну какая вы бестолковая, мамзель, право слово…» На обратном пути Романчука окончательно развезло. «Катюша, Катюша, взлети выше солнца!..» – ревел он, сотрясая зычным баритоном обывательский сон Гренобля. Сам при этом качался, как маятник, и мне приходилось вести его закоулками, дабы не замели местные «ажаны». «Конец войне, Дина Александровна! – шумел он и отчаянно норовил упасть. – Так наполним музыкой сердца! И дай нам бог обрести свою страну! Да не эту убогую… как ее?..» – «Францию», – подсказывала я. «Францию! – орал он и пинал все встречные урны и заборы. – А свою страну, где мы родились и, дай нам бог, умрем!..» Потом его потянуло в сторону. То ли захотел срезать, то ли отчистить кому-то «фэйс». «О, какая тьма непробля… непроглядная… – сказал он уважительно и полез через встречный забор. – Пойдем, дорогая, здесь ближе…» Через минуту из чужого сада раздались крики, собачий лай. Ну понятно: куда конь с копытом, туда и рак с клешней – я забралась на ограду, как корова на забор, и уселась, свесив ножки, – эдакая Маша с Уралмаша. Андрей Васильевич чего-то орал, я болела за него, в итоге упала – прямо в кусты. «У-у, мироеды… – Он выдрал меня из зарослей и водворил обратно, а потом и сам перелез – весь какой-то помятый и без рукава. – Я выразил им свою вербальную ноту, Дина Александровна – за их жадность, глупость, конформизм и мещанство… Фу на них». Потом мы опять где-то колобродили, хором распевая: «Подари мне, сокол, на прощанье саблю, кроме сабли вострой, пулю подари!..» Проспали мы после этого разгула сутки с хвостиком, а проснулись на одной подушке – не в полицейском участке, что было бы справедливо, а в своем временном прибежище в переулке Пале-Жюстер.
– С ума сойти, – пробормотал Андрей Васильевич, протирая глаза.
Я поцеловала его. Он, чуть-чуть растерянно, – меня.
– Это была прекрасная ночь, – предположил он с каким-то сомнением.
– Конечно, – подтвердила я. – Ужасное падение нравов. Жаль, ничего не помню.
– А я помню. Вы занимались со мной любовью, а сами думали о своем Пашеньке. Вы так и твердили: Пашенька мой, Пашенька, я о тебе и думаю, свет ты моих очей и птичка на ветвях моей души, как же я тебя ждала… Между прочим, меня зовут Андрей.