Батареи Магнусхольма
Шрифт:
— Такая камера придумана. Ее изготовил немецкий аптекарь Юлиус Нойброннер. И он же проводил опыты с почтовыми голубями. Я читал об этом… — Хорь задумался. — Горностай, как всегда, был прав — сюда следовало посылать именно меня. Я знаю, где взять сведения о почтовых голубях, и сегодня же этим займусь. Но ведь как все складывается к выгоде и пользе «Эвиденцбюро»! Леса почти облетели, и все строительство — как на ладони. А когда выпадет снег — так вообще будет замечательно!
— Будем ждать, пока выпадет снег? — спросил Лабрюйер. — Имейте в виду, им тут задерживаться не стоит —
Хорь так посмотрел на Лабрюйера, что тот понял: торжественные извинения можно считать недействительными. Но у Лабрюйера был еще один козырь в рукаве.
— Если вы справляетесь в фотографии без меня, то я, пожалуй, съезжу на Театральный бульвар. Я подсказал Линдеру, где следует искать моего крестника — того, с порванной рукой. Очень может быть, что он там, на бульваре, уже сидит и дает показания.
Не дав Хорю произнести хоть слово, Лабрюйер быстро вышел из лаборатории.
Ему осточертело это странное существо в «хромой» юбке, полосатой блузке и вороном парике. Он слишком долго считал Хоря чудаковатой эмансипэ, хотя и знал, что бог весть кому серьезное задание бы не поручили. Но, как всякий мужчина, он смотрел на «фрейлен Каролину» несколько свысока и прощал ей чудачества так, как сильный человек прощает слабого. Норовистый характер он тоже прощал — а вот когда все то же самое взялся проделывать Хорь, Лабрюйер был порядком раздражен.
Из салона Лабрюйер телефонировал Линдеру.
— Ты очень кстати! — сказал инспектор. — Можешь приехать сию минуту?
— Могу. Вы его взяли?
— Точно. Жду!
В комнате, где инспекторы Сыскной полиции проводили допросы, действительно сидел крупный парень с забинтованной рукой. За спиной у него стоял надзиратель.
— Входи, садись, — по-русски обратился Линдер к Лабрюйеру. — Полюбуйся на крестника.
— Он по-русски не знает?
— Ни в зуб ногой, — подумав, вспомнил смешную поговорку Линдер. — По-немецки понимает. Но молчит.
— Может, немой?
— Вряд ли.
— Ну, попытаюсь… — И Лабрюйер, перейдя на немецкий, встал перед молчуном и сказал одно-единственное слово:
— Дурак!
Выждав немного, он продолжал:
— Они уедут, а ты тут останешься. И тебе придется отвечать за все. Думаешь, Сыскная полиция забудет, что ты напал ночью на полицейского? Ты окажешься в тюрьме. Там не будет опытного врача, чтобы лечить твою руку. Ткани и мышцы срастутся неправильно. Ты будешь тут — с больной рукой, не сможешь заработать себе на жизнь, а они будут там — в Вене. И забудут о тебе, как только отъедут от Риги на пару миль. Посмотри на меня, дурак! Это я тебе руку порвал. Узнал теперь? И я не успокоюсь, пока ты не сгниешь на каторге!
Парень молчал, но по лицу было видно — все понял.
— Ты позавидуешь своему дружку — которому в подворотне свернули шею. Ты думал — рижская полиция по ночам спит? Нет — она за такими дураками, как ты, охотится. Ты нездешний, поэтому молчишь. Если заговоришь — я пойму, откуда ты родом. Твой покойный дружок — австриец, его по речи опознали. И ты, видать, тоже.
Парень опустил голову. Лабрюйеру даже стало жаль его — такие крупные, мордастые, туповатые верзилы часто становятся игрушками в чужих руках.
— И в тюрьме ты будешь жить на казенном пайке. А ты прожорлив, это сразу видно! Больше не будет колбасок, жаренных на сале, и копченого сала не будет, и ветчины, которую для бутерброда режут пластами в дюйм толщиной! А дадут тебе кашу на воде и кусок черного хлеба к чаю. Но ты и это не сможешь съесть — ты еще не научился держать ложку в левой руке. Так что молчи, сделай одолжение. А я позабочусь, чтобы в тюрьме тебе дали самых мерзких соседей по камере! Благодарю, господин Линдер. Я все этому дураку сказал, что хотел. Прощайте.
Лабрюйер гордо вышел из комнаты и усмехнулся. Сейчас умница Линдер объяснит верзиле, что зря тот разозлил сердитого высокопоставленного господина, нужно как-то исправлять положение. Линдер с виду — мягкосердечный красавчик и отлично этим пользуется…
У дверей Полицейского управления Лабрюйера ждал Росомаха.
— Я знал, что ты сюда побежал. Хорь там злится — ты его, видать, обставил?
— Черт его разберет. Пойдем куда-нибудь. Посидим и выпьем хотя бы водки.
— Это ты здорово придумал. Потому как на трезвую голову до сих пор не поняли, кто из борцов — наш. Сам же говорил — время поджимает.
— Поищем питейное заведение на Мариинской.
Заведение-то они нашли, но разговора не получилось — навстречу шел молодой атлет Иоганн Краузе. Он, судя по лицу и голосу, был рад встрече с Лабрюйером, так что за стол они уселись втроем. Росомаха был представлен заезжим из Москвы по делу промышленником.
— А где же ваш друг Штейнбах? — спросил Лабрюйер. — Вы ведь с ним неразлучны, как два голубка из не помню чьей басни.
Краузе вздохнул.
— Штейнбах на меня разозлился. И я даже не понимаю, в чем дело. Если она ему самому понравилась, отчего он за ней не ухаживает?
— За кем, господин Краузе?
— За дамой.
— Так, может, начнем с тоста за здоровье вашей дамы? — сразу предложил Росомаха, и Лабрюйер поразился, как быстро он входит в роль бесшабашного гуляки. Даже пьяный румянец, кажется, на щеках появился.
Краузе выпил стопочку шнапса, закусил подкопченной колбаской, на которую намазал порядочно горчицы.
— Называйте меня Ян, я ведь латыш, — жалобно сказал он. — Надоело корчить из себя немца…
— Ну так что позволил себе наш друг Штейнбах? — спросил Лабрюйер.
— Я решил поухаживать за фрау Шварцвальд, — признался Краузе. — Она хоть и говорит всем, будто замужем, а никто этого мужа не видел. И она на меня поглядывает!
— А что, ты парень красивый, что ж ей не поглядывать? — Росомаха засмеялся.
— Да, мне девушки это говорили… А она, фрау Шварцвальд, такая, такая…
Лабрюйер кивнул — возможно, фрау Берта, сама того не замечая, пустила в ход все свои уловки обольстительницы. Не могла иначе, когда рядом такой красавчик…
— А он меня чуть ли метлой отогнал! Взял на конюшне метлу… ну что это такое?.. Сказал — эта женщина не для таких, как я. Просто запретил! А кто он такой? Он у нас в чемпионате или предпоследний, или последний!