Батюшков
Шрифт:
О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна!
Вверяйся челноку! плыви!
III
«Одна Италия может оторвать меня от Тавриды…»
В феврале Батюшков получил от Северина неутешительные известия относительно устройства своей карьеры. А. И. Тургенев сообщал князю Вяземскому: «Северина письмо огорчило его жестоко. Он потерял шесть месяцев в тщетных ожиданиях, без коих, может быть, успел бы встретить весну под лучшим небом. Он решается продать имение и ехать на свой счет для того, чтобы возвратиться сюда здоровым. У меня бродит в голове новый план для него; но не знаю, созреет ли, и будут ли благоприятствовать обстоятельства для приведения его в действие. Доброй воли недостаточно. Иначе, в сию минуту всю устремил бы я только в пользу Батюшкова, которого сохранить должно и для приятелей, и для поэзии»[444]. Батюшков тем временем решил оставить столицу и отправиться к Черному морю. Здоровье в Петербурге заметно не поправлялось, скорее поэт просто привык к постоянному недомоганию. Мысль о купании в морской воде казалась ему спасительной. Сезон должен был вот-вот начаться, и тянуть дальше время было безрассудно. Батюшков подал Оленину формальную просьбу об отпуске и к ней присовокупил предложение отыскать для библиотеки рукописи или
По пути заехал в Москву для определения брата в гимназию и задержался в старой столице на целый месяц. Понуждаемый Жуковским, именно в Москве Батюшков предпринял самые активные действия для получения желаемой должности — он написал письмо императору. Вернее, не сам написал, а подчинился воле Жуковского, составившего от лица Батюшкова необходимый текст прошения, которое было незамедлительно переслано А. И. Тургеневу, взявшему на себя хлопоты по устройству Батюшкова и уже известившему о нем министра иностранных дел графа И. А. Каподистрия. Письмо содержало краткое описание служебной биографии Батюшкова и заканчивалось следующими словами: «Желаю быть причислен к Министерству Иностранных Дел и назначен к одной из Миссий в Италии, которой климат необходим для восстановления моего здоровья, расстроенного раною и трудным Финляндским походом»[449]. Попутно Батюшков давал пояснения Тургеневу: он просил придворного чина камер-юнкера, который, конечно, не соответствовал его статусу коллежского асессора по Табели о рангах. Но повышение Батюшков считал справедливым, поскольку при отставке его явно обошли чином. Однако чином он готов был пожертвовать, главным для него оставалось жалованье — «и чем более, тем лучше»[450]. Батюшков надеялся на сумму около шести тысяч рублей. Третьим пунктом был необходимый досуг — свобода. Важным представлялось для Батюшкова и место службы — «верьте, что всё приму с благодарностию, даже место пономаря при неаполитанской миссии»[451]. Однако дальнейшие действия Батюшкова были исполнены противоречий.
Отсылая прошение императору, Жуковский настоятельно советовал ему задержаться в Москве и ждать письма от Тургенева. Батюшков колебался: «Не знаю, останусь ли здесь до 25-го (июня. — А. С.-К.), Жуковский решит». Жуковский ниже приписал: «Останется. Жуковский»[452]. Однако практичный Жуковский ошибался — управлять действиями Батюшкова было очень трудно. Мысль о необходимости лечебных купаний в Черном море целиком заняла его воображение. И уже на следующий день Батюшков сообщал в письме Е. Ф. Муравьевой: «Жуковский советовал остаться и ожидать здесь ответа, на что я не согласился, ибо здоровье мое есть главное мое попечение». И далее: «Одна Италия может оторвать меня от Тавриды»[453]. Но уже через десять дней после отъезда настроение Батюшкова меняется. Он начал колебаться — стоит ли вернуться в Петербург или продолжать путешествие. Наконец, чаша весов склонилась в сторону Одессы. А. И. Тургеневу он пояснял: «Напишите: „приезжай“, и я, покинув все, через семь дней по получении письма Вашего явлюсь в Петербург. В ожидании оного стану купаться в море…»[454] Но главное решение касалось вожделенного Крыма — Италия все же взяла над ним верх. «В Тавриду не поеду, — пишет Батюшков, — доколе не решится судьба моя: туда надобно ехать со спокойным духом, без суетных надежд и желаний. <…> Но если бы Италия не удалась, то Крым в ненастное время осени будет моим убежищем, и бедные развалины обеих Херсонисов заменят мне развалины великолепного Рима…»[455]
Всю дорогу от Москвы в Малороссию его преследовали дожди, и размытая дорога вымотала его совершенно. В Москве Батюшков жил в доме своего кузена Никиты Муравьева, старшего сына Екатерины Федоровны, который принимал живейшее участие в обсуждении его будущей судьбы. Батюшков тоже особенно нежно любил его и почитал в сыне Михаила Никитича редкие душевные качества и таланты. «С ним провел я последние дни неразлучно, — сообщал поэт Е. Ф. Муравьевой, — и в первые виделся беспрестанно — и для вас и для себя, любезнейшая тетушка: для себя, ибо люблю его, как душу. Он вырастет Михаилом Никитичем, наш милый Никита. С этой стороны вы осчастливлены»[456]. Из Москвы в Одессу через Полтаву поэт отправился в компании Сергея Муравьева-Апостола, своего родственника и друга, разделившего с ним все превратности дороги. Сергея Батюшков рекомендовал Е. Ф. Муравьевой «как доброго, редко доброго молодого человека: излишняя чувствительность его единственный порок»[457]. Родной брат Сергея, тоже друг и родственник Батюшкова, Матвей Муравьев-Апостол находился в это время в Полтаве, служил адъютантом малороссийского генерал-губернатора князя Н. Г. Репнина-Волконского. Младший из Апостолов, одиннадцатилетний Ипполит, фактически воспитанник Е. Ф. Муравьевой, год назад тяжело болел в Москве, и Батюшков ходил за больным как нянька. Заметим, что к лету 1818 года уже несколько месяцев функционировало тайное общество будущих декабристов — Союз благоденствия, организаторами которого были старшие Муравьевы-Апостолы, а одним из первых идеологов — Никита Муравьев. И можно только содрогнуться, заглянув на семь лет вперед, в то время, когда Батюшков уже перестанет воспринимать окружающий мир, и вспомнив, какая судьба ожидала его младших кузенов. Матвей Муравьев-Апостол, вместе со своим братом Сергеем ставший организатором восстания Черниговского полка, будет приговорен к пятнадцати годам каторги, за раскаяние милостиво замененной императором Николаем I высылкой на поселение. Девятнадцатилетний Ипполит, раненый во время восстания, покончит с собой, не желая сдаваться правительственным войскам. Никита Муравьев, волею судеб не участвовавший в восстании, но обвиненный на следствии, отправится в Сибирь на пятнадцатилетнюю каторгу и умрет там на поселении, не дожив до пятидесяти лет. Сергей Муравьев-Апостол будет повешен в числе пятерых декабристов.
Не столько по прямым высказываниям Батюшкова в письмах, сколько по их интонации и общему настроению можно с уверенностью
В Одессе Батюшков остановился в доме своего старого знакомого по Каменцу графа Сен-При, который быстро познакомил его с одесским обществом и привел в итальянский театр. Театр, прежде всего по голосам своим, показался Батюшкову уж точно «лучше московского и едва ли не лучше петербургского»[458]. Как видим, образы Италии не оставляли Батюшкова ни на минуту. «Одесса, — сообщает он тетушке, — чудесный город, составленный из всех наций в мире, и наводнен итальянцами! Итальянцы пилят камни и мостят улицы: так их много!»[459] «Русской Италией» называет Батюшков гостеприимный южный город[460]. Одно из важных знакомств Батюшкова той поры — с княгиней З. А. Волконской, которая на время поселилась в Одессе и в дом которой Батюшков был введен. Косвенным образом З. А. Волконская тоже связала его с Италией, где она родилась и куда впоследствии вернулась, чтобы провести в Риме 30 лет своей жизни. В начале 1821 года Батюшков встретится с ней в Риме.
Исполняя свои намерения, Батюшков стал купаться в море и однажды чуть не утонул, слишком далеко заплыв в бурную погоду. Вообще море было для него в новинку и произвело сильное впечатление, но особенно благотворного действия на его здоровье купания не имели. Немного успокоившись, Батюшков решил, что не будет большой беды, если он все же отправится в Крым; его манили «козловские грязи» — лечебные грязи города Гезлев, современной Евпатории. Погода в Одессе стояла жаркая, но Батюшков много гулял, даже в самый зной, восполняя, как делают многие северяне, привычный недостаток солнца и тепла.
По дороге в Одессу 10 июля Батюшков специально заехал на развалины Ольвии, древнегреческой колонии, основанной выходцами из Милета в начале VI века до н. э. Когда-то Ольвию посетил Геродот. Он сделал первое описание истории, географии и обычаев народов, которые в те времена населяли территорию Украины. С Геродотом в руках Батюшков исследовал развалины и получил истинное удовольствие от прикосновения к древности. В Ольвии он приобрел несколько ценных предметов для коллекции А. Н. Оленина и Библиотеки: найденный рыбаком греческий сосуд, колено трубы древнего водопровода, две медали. Кроме того, он зарисовал расположение города и его окрестностей, намереваясь использовать рисунки в качестве пояснений к собственным запискам об Ольвии, до нас не дошедшим. Наброски этих записей он хранил, намереваясь продолжать их, и отдельным альбомом отправил в Италию. Однако когда в мае 1819 года альбом был получен им в Неаполе, Батюшков совершенно охладел к этому труду. В Крыму Батюшков собирался продолжить свои исследования по части древности и собрать еще более богатый материал. Но в конце июля получил из Петербурга уведомление о том, что его прошение удовлетворено. Батюшков был зачислен сверх штата в русскую миссию в Неаполе, получил чин надворного советника — тот, который ему следовал еще год назад при выходе в отставку, и годовое жалованье в пять тысяч рублей. Проезд до Неаполя был тоже полностью оплачен.
Виновнику этого события и своему благодетелю А. И. Тургеневу Батюшков писал: «…Я уже занес было одну ногу в Крым, послезавтра хотел отправиться в Козлов: письмо ваше остановило меня. Итак, судьба моя решена, благодаря вам! Я уверен, что вы счастливее меня, сделав доброе дело. Для вас это праздник, подарок Провидения»[461]. А что же сам Батюшков? Что для него давно желанное назначение, которое означало конец безденежью и новые карьерные возможности, а кроме того, сулило пребывание в прекрасной Италии с ее языком, культурой, природой, историей и всем прочим? Выражения особенной радости в письмах Батюшкова этой поры не заметно. Например, сестре о назначении он пишет крайне двойственно: «…Я, верь мне, за тебя и за сестер обрадовался и чину и месту, ибо знаю, что это вам приятно»[462]. А в письме А. И. Тургеневу высказывается в свойственной ему манере — характерное для Батюшкова смещение реальности в худшую сторону в его сознании уже произошло. Италия кажется ему уже не обетованной землей, а всего лишь местом с благоприятным климатом, где будет легче поправить ослабевшее здоровье: «Я знаю Италию, не побывав в ней. Там не найду счастия: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях, мне драгоценных. Ни зрелище чудесной природы, ни чудеса искусства, ни величественные воспоминания не заменят для меня вас и тех, кого привык любить. Привык! Разумеете меня. Но первое условие: жить, а здесь холодно, и я умираю ежедневно. Вот почему я желал Италии и желаю»[463]. А. И. Тургенев, видимо, немного задетый такой, более чем спокойной, реакцией Батюшкова на полученное им не без труда назначение, иронически замечает в письме Вяземскому: «Начинает уже грустить и по снегам родины, которой еще не успел покинуть»[464]. А совсем перед отъездом Батюшков напишет Вяземскому: «Еду в Неаполь. Тургенев упек меня»[465]. Это настроение не было минутным: с каждым днем, который приближал его к отъезду, Батюшков все острее чувствовал, как любит то, что покидает. И как страшится того, что ожидает его в будущем. С дороги он писал Муравьевой: «Покидая вас, мне было очень грустно. Дорога и время ненастное усиливали печальные мысли, которые бродили в голове моей. <…> Неизвестность, когда, в какие времена и как возвращусь в отечество, печалила меня более всего»[466].
Батюшков хотел отправиться в Италию до наступления холодов, в течение сентября, но, понятное дело, задержался. Прибыв из Одессы в Москву в самом конце августа, он провел там три недели, после чего уехал в Хантоново, чтобы проститься с сестрами и отдать последние распоряжения по имению, продажу которого теперь решил отложить. Ну и, конечно, взять оброчные деньги, которые были необходимы как никогда, потому что предстояли огромные траты — Батюшков собирался покинуть Россию на четыре года по крайней мере. В середине октября он был уже в Петербурге, где, конечно, заболел, потому что холодная и слякотная осень, которой он так хотел избежать, уже наступила.
В прощальном письме Д. Н. Блудову Батюшков делает смотр арзамасскому сообществу, уже значительно рассеянному по лицу земли. Среди прочих имен упомянут и младший Пушкин: «Сверчок начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, веселость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше»[467]. По-прежнему сравнение с одним из первых итальянских поэтов для Батюшкова — самое авторитетное. Впоследствии имя Ариоста как-то привязывается в его сознании к Пушкину. «Просите Пушкина именем Ариоста выслать мне свою поэму, исполненную красот и — надежды…»[468] — напишет он через полгода из Неаполя. Но отношение к итальянской словесности начинает катастрофически расходиться в его сознании с отношением к Италии как таковой. В дальнейшем это расхождение только усилится.