Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
А Голубок усмехнулся и заявил:
«Долго не стану вас мучить. Фурнилла — птичка несложная».
Помпей Макр, который вышел нас проводить, усомнился в его заявлении и принялся приводить примеры, называя имена «птицеловов», которые в разные времена безуспешно пытались совладать с Фурниллой, укротить ее дерзкий нрав.
Но Голубок прервал его и сказал:
«Ее не надо укрощать. Ее распалять надо. В следующий раз я вас позабавлю».
Вардий встал со скамьи, оперся спиной о высокий борт камары и, стоя, продолжал:
— Следующий пир назначили через неделю. И Голубок нас всех действительно позабавил.
И едва локоть его коснулся подушки, Голубок принялся декламировать отрывок из эпической поэмы о троянском царе Дардане — тоскливым, протяжным, каким-то почти страшным голосом. Когда же нахохлившаяся Фурнилла вдруг встрепенулась, прилипла к нему огненным взглядом и воскликнула: «Долго ты будешь портить нам аппетит тошнотворной нуднятиной?!» — Голубок просиял и с жаром стал объяснять соседке: стихи эти недавно сочинил хозяин пира, Помпей Макр, он соревнуется с недавно покинувшим нас Вергилием и с давно отошедшим в Аид греком Гомером. И принялся разбирать чуть ли не каждую строчку, сравнивая их с Виргилиевыми и Гомеровыми и показывая, что и как у них позаимствовано. Он вроде бы расхваливал Макра, но на деле выходило — одно воровство и жалкое, пошлое подобие. Макр, я видел, сначала побелел от стыда, а затем позеленел с досады. Так что под конец даже гарпия-Фурнилла за него попыталась вступиться:
«А сам-то ты!..»
«Что я! — прервал ее Голубок. — Я лучше познакомлю тебя с поэзией нашего Тутика!»
И в новом порыве вдохновения стал читать мои стихи, выбрав из них самые эротические. А позже, никому не давая вставить ни слова, сверкая глазами, сияя белозубой улыбкой, принялся рассуждать о том, что лучше всего воспевают любовь… как бы мне осторожнее выразиться?.. слабосильные мужчины, ибо в стихах они пытаются не только выразить, но и вкусить те чувства, которые боги не дают им пережить на ложе… Ну и так далее и тому подобное. И всё это, как говорится, в мой огород.
А покончив со мной, перескочил на Юния Галлиона, на его исторические сочинения.
Потом — на Павла Эмилия, на его упражнения в красноречии…
Всем нам досталось. Безжалостно нас высмеивал. И надо признаться, на редкость был остроумен и в самую точку разил… Такого Голубка мы ни разу не видели! И даже представить себе не могли, что он способен быть таким злым и ехидным!
В середине десерта Фурнилла дождалась-таки паузы в разглагольствованиях Голубка и вставила:
«За что ты так не любишь своих друзей?!».
«Я их очень люблю, — радостно возразил Голубок. — Но, видишь ли, птичка, мужчины обычно нагоняют на меня скуку. С женщинами мне намного веселее».
«Ну, раз тебе веселее с женщинами, птенчик…» — мгновенно вцепилась в него гарпия.
Но еще мгновеннее Голубок от нее отцепился. Он вдруг вскочил с ложа, чмокнул Фурниллу в щечку, а затем стремительно вышел из триклиния, громко восклицая: «Птенчик! Нежно сказано! Заманчиво! Но сейчас некогда мне! В другой раз с тобой пощебечем!»
Когда Фурнилла опомнилась, Голубка уже с нами не было…
«В другой раз пощебечем!»… Другого раза могло и не быть. Потому что Помпей Макр и Юний Галлион так разобиделись, что объявили о своем намерении никогда больше не встречаться с Голубком и на улице его не приветствовать. Но Голубок, когда я ему об этом сообщил, схватил меня за руку и повлек сначала домой к Юнию Галлиону, а потом — в дом Помпея Макра. И Юнию Галлиону поклялся в моем присутствии, что считает его замечательным историком, равным Полибию и намного превосходящим Ливия Андроника, Цецилия и Теренция, добавив, что он, Юний, как историк должен отличать истину от лжи, серьезное обвинение от дружеской шутки, искреннее признание от фарсовой пародии и так далее и тому подобное.
А Макра, к которому мы заявились уже вчетвером, захватив с собой Эмилия Павла и переубежденного Юния Галлиона, Помпея Макра Голубок сначала долго убеждал в том, что нападки на него были частью стратегии по завоеванию им же самим предложенной Фурниллы. Но, видя, что Макр никаких оправдательных доводов не принимает и продолжает дуться, в отчаянии почти воскликнул:
«Хочешь, я сейчас начну сравнивать с Гомером Вергилия и покажу, что его прославленная „Энеида“ рядом с гомеровской „Илиадой“ — детский лепет, наивный и неумелый! И, помнишь, великий Эсхил не раз говорил, что всю свою жизнь питался крохами со стола Гомера… Ты что, считаешь себя выше Вергилия и Эсхила?!.. Ну так полно глупой и тщеславной обидой бросать тень на творчество прекрасного эпического поэта, Помпея Макра, моего лучшего друга!»
Короче, объяснились и примирились.
Гней Эдий Вардий отошел от кормы, вернулся и сел на лавку напротив меня. Но рассказ свой прервал и смотрел на меня, как, глубоко задумавшись, смотрят на стену, или в огонь, или на гладь озера. А он так на меня смотрел. И некоторое время лицо его было безжизненным. Потом стал усмехаться. Потом рассмеялся и стал шевелить губами. Потом забормотал что-то неразборчивое. Потом стал выговаривать более внятно. И так говорил:
— Конечно, заточила коготки и навострила клювик… И в следующий раз… Какой-то был праздник. Гуляли… Народу — много. Не только наша пятерка, но Юл Антоний, Руфин, Грецин с Флакком. Педон был или не был — не помню… И женщин было штук пять или шесть… Тут она вдруг накинулась на Голубка. И стала высмеивать его внешность, особенно прицепившись к его носу, который показался ей слишком длинным. Этот его якобы длинный нос она клевала на разные лады, обзывая Голубка удодом. А он, представь себе, на нее — ни малейшего внимания. И лишь под конец, когда Фурнилла ненадолго примолкла, обратился к Помпее и, улыбнувшись, заметил: «Веселая коротышка. С ней не соскучишься»…
Что тут началось! Сотни стимфалийских стальных перьев полетели в бедного Голубка за «коротышку». Досталось теперь не только его носу, но всем без исключения его членам и даже некоторым внутренним органам. А он, как Геркулес, будто щитом прикрылся и, разглядывая Фурниллу, время от времени говорил Помпее доверительно, но так, что все мы слышали: «Она, когда стоит, кажется, что сидит… С ее росточком ей не стоит ходить. Ей лучше лежать… И недурно какой-нибудь плотной тканью прикрыть ноги».
Вардий захихикал. А кончив хихикать, продолжал: