Бегство г-на Монда
Шрифт:
Было странно идти в толпе по залу ожидания с одним лишь, как у большинства пассажиров, чемоданчиком в руке, отстоять очередь в кассу, а затем покорно произнести:
— Марсель.
Его не спросили, какой класс. Дали билет третьего, на который он посмотрел с любопытством, — цвет был непривычный, сиреневый.
Монд так и шел в толпе. В общем-то, главное — не сопротивляться течению. Его толкали, давили, били по ногам чемоданами, чья-то детская коляска ударила в поясницу; громкоговоритель орал приказы, поезда свистели, и Норбер вместе с другими влез в купе третьего класса, где уже сидели три закусывающих солдата.
Больше всего ему мешал пакет, который он не догадался убрать в чемодан. Правда, чемодан и так был набит, но Монд открыл его, переложил, и место нашлось.
Неужели для него наконец началась жизнь? Он не знал. Боялся спрашивать себя. Так же как пластырь и пожелтевший палец парикмахера, его смущал запах купе, поэтому, когда поезд тронулся, он устроился в коридоре.
Глазам открывался прекрасный и в то же время жалкий вид — ряды высоких почерневших домов, мимо которых пролегал путь, домов с сотнями, тысячами закрытых или открытых окон, вывешенного белья, радиоантенн, изумительное — и в ширину, и в высоту-нагромождение кишащей жизни, от которой поезд вдруг оторвался, как только проехали улицу, уже похожую на шоссе, с последним бело-зеленым автобусом.
Потом г-н Монд уже не думал. Ритм движения завладел им. Это было все равно как плавная музыка, на которую вместо слов накладывались обрывки фраз, воспоминаний, образов, мелькавших перед глазами: одинокий домишко в поле и стиравшая у дверей толстуха; начальник станции, размахивающий красным флажком на игрушечном вокзале; пассажиры за спиной, которые беспрерывно ходили в туалет; ребенок, хныкавший в соседнем купе; один из солдат, который, открыв рот, спал в углу, согревшись на солнышке.
Он не знал ни куда едет, ни что будет делать. Он просто уехал. Позади ничего не осталось. Как ничего и не брезжило впереди. Он словно повис в пространстве. Ему захотелось есть. Все вокруг ели. На одной из станций он купил черствые бутерброды и бутылку пива.
В Лионе уже стемнело. Сам не зная почему — искушение нырнуть в темноту, усеянную огнями? — он чуть не вышел из вагона, но поезд тронулся, и г-н Монд не успел решиться.
В нем еще столько всего, в чем он разберется позже, когда привыкнет, доберется до конечной станции, приедет наконец Куда-нибудь.
Он ничего не боялся. Ни о чем не жалел. Во многих купе погасили свет.
Люди засыпали, приваливаясь друг к другу, смешивая свои запахи и дыхание.
Монд все еще не решился. И, несмотря на усталость, по-прежнему стоял в коридоре на сквозняке, стараясь не смотреть в сторону соседнего вагона с красными коврами.
Авиньон… К удивлению Норбера, огромные вокзальные часы показывали только девять. Изредка он заглядывал в купе, где в багажной сетке среди других забавно связанных вещей оставил свой чемодан.
Сен-Шарль…
Не спеша Монд спустился к порту. Большие пивные на Канебьер еще не закрылись. Он смотрел на них с изумлением. Особенное любопытство возбуждали в нем мужчины за окнами у освещенных столиков, словно он не мог поверить, что жизнь продолжается.
Эти люди, как и в другие вечера, сидели на своих привычных местах, не думая о поезде. Они играли в карты или на бильярде, говорили о политике; кто-то подзывал официанта, а может быть, официант, знавший их всех по именам, сам подошел, чтобы предупредить, что заведение закрывается.
Некоторые уже выходили, задерживались на тротуаре, завершая начатый разговор, пожимали руки и расходились в разные стороны, каждый к себе домой, к своей жене, к своей постели.
Железные жалюзи опускались на витрины. Закрывались и кабачки в районе Старого порта.
Совсем рядом Монд увидел воду, прижавшиеся друг к другу катера, чуть колышимые дыханием моря. Отражения вытягивались — кто-то греб, да-да, греб даже в этот час в прохладной темноте порта, и притом был не один, поскольку во мраке слышался шепот. Может быть, влюбленные, а может, контрабандисты! Норбер поднял воротник пальто, к которому еще не привык, которое еще не ощущал своим. Подняв голову к небу, он увидел звезды. Какая-то женщина задела его, что-то сказала, и он быстро отошел, свернул направо в узенькую улочку, где заметил освещенную дверь гостиницы.
В вестибюле было жарко. За стойкой красного дерева стоял благообразный господин в черном, который спросил:
— Вы один?
Монду протянули пачку бланков, и после секундного раздумья он вписал первое пришедшее в голову имя.
— Есть одна комната с видом на Старый порт.
Служащий взял у него чемоданчик, и г-ну Монду стало стыдно: вдруг тот удивится скудости багажа.
— Третий этаж. Лифт уже не работает. Сюда, пожалуйста.
Комната выглядела уютной. Стеклянная перегородка отделяла ее от уборной. Над камином висело большое зеркало, и Норбер посмотрелся в него; он смотрелся долго, с серьезным видом; склонил голову, собираясь вздохнуть, но сдержался, снял пиджак, чуточку тесный в рукавах, галстук, рубашку.
Затем осмотрел комнату, где был совсем один, и немного пожалел, правда не до конца признавшись себе в этом, что не стал слушать женщину, которая заговорила с ним у воды.
Наконец он лег и натянул одеяло до самого носа.
Глава 3
Из-под его припухших, тяжелых век текли слезы, необычные слезы. Теплые, совершенно невесомые, они, не истощаясь, лились как из глубокого источника, скапливались у решетки ресниц и, наконец, освобожденные, катились по щекам не отдельными каплями, а зигзагообразными ручейками, словно струйки воды по стеклам во время проливного дождя, от чего мокрое пятно на подушке, у подбородка, расползалось все больше.
Это доказывало, что г-н Монд не спит, не мечтает, а просто думает о подушке, а не о песке. Однако мысленно он находился не в номере гостиницы, названия которой даже не знал. Голова у него работала ясно, но не той, обычной повседневной ясностью, в которой признаются, а той, от которой наутро краснеют, поскольку она придает самым банальным предметам такую же величавость, что поэзия или религия.
Слезы освобождали Монда от усталости, скопившейся в нем за сорок восемь лет, слезы несли ему облегчение: испытание закончилось.
Он сдался. Бороться уже не было сил. Он приехал издалека — поезда как бы и не существовало, осталось лишь ощущение долгого бегства — приехал к морю, огромному голубому, удивительно живому, душе земли, душе вселенной, которое мирно дышало рядом. Несмотря на подушку — да и какое это имело значение! — он в конце длительного бега лежал у моря; он упал возле него, усталый, но уже умиротворенный, и теперь, вытянувшись, покоился на теплом золотом песке, и вокруг не было ничего, кроме моря, песка да самого Монда, и он говорил.