Бегство (Ветка Палестины - 3)

Свирский Григорий Цезаревич

В зале народу, яблоку негде упасть. Появились ученики Саши-ешиботники в черных шляпах. Протолкались, встали у стен. За ними показались могучие Кальмансоны. "Вы что?
– крикнул им Эли, - хотите утопить корабль?" Не утонул олимовский корабль. Поплыл дальше... Бывшие советские граждане волновались. Слышался шепоток, что судить собираются не насильника вовсе, а Сашу. Ведь он расколотил голову парню на виду у всей улицы, а кто докажет, что насильник именно этот человек, разбивший затылок, да и вообще "был

ли мальчик?", как заметил с усмешкой Эли, сидевший в первом ряду напротив кресла судьи.

Публика зашепталась громче, когда появился сгорбленный еврей в черной кипе на седой голове. Этого еврея с веселой фамилией Капуста продержали, без суда и следствия, в тюрьме Абу-Кабир двадцать девять суток. Только потому, что помешал директору гостиницы - "маона" избивать старика-постояльца. Судья, по просьбе директора, своего приятеля, решила проучить строптивого русского и приказала впихнуть его к уголовникам. А затем отправила жестоко избитого ими Капусту в психбольницу Бат-Яма, откуда старик был немедленно отправлен домой врачами, шутившими на прощанье, что привозить надо было не его, а судью.

Капуста побывал в тюрьме Абу-Кабир шесть лет назад, и все эти шесть лет старик рассылал по всем израильским адресам, от Премьер-министра до контрольной комиссии, свои жалобы и просьбы разобраться и наказать обидчика - директора отеля, который, - это потрясло Капусту более всего! лгал, положив руку на Библию.

И сейчас, увидев знакомых олим, старик раскрыл чемоданчик, наполненный "слезницами", и воскликнул горестно, потрясенно:

– За все годы мне не пришло ни одного ответа! Ни одного!

Сильно подорвал несчастный Капуста веру русских олим в юстицию Святой земли, и потому начала суда ждали в полной тишине, готовой в любой момент взорваться, как перегретый котел.

Выглянула из дверей за судейским столом женщина в черной накидке, обвела настороженным взглядом зал, скрылась. И тогда лишь показались судьи. Впереди шествовал старик в обычном одеянии судейских - в черной паре и белейшей рубашке с черным галстуком, в черной, хорошо отглаженной судейской накидке. Один из молодых Кальмансонов одеяние это не одобрил:

– Это суд или крематорий?
– громким шепотом спросил он соседей. На него зашикали..

У судьи было узкое тонкогубое интеллигентное лицо, усталое, известково-белое, словно он никогда не выходил на жгучее израильское солнце. Старые очки в проволочной оправе были приспущены к кончику удлиненного, с горбинкой носа, что придавало старику добродушный и почти домашний вид. Так приспускают очки, когда вяжут или штопают носки. Да и глаза у судьи были не злые, а, скорее, печальные. Печальные еврейские глаза, которых никогда не оставляет тревога. Это обнадеживало...

За судьей поспешили в зал две женщины в таких же черных накидках. Вбежала, на ходу раскрывая папки, маленькая толстушка, уселась за компьютер, расставив локти под накидкой и съежившись, точно ворона под дождем.

Приказа на иврите "Встать, суд идет!" многие не поняли, но вскочили все: об этой процедуре советские люди были осведомлены хорошо.

Новые олим вытягивали шеи: где присяжные? У кого спросить? Полетели записки к Эли. Он ответил, чтоб общественность заткнулась. "В Израиле английский суд. Все трое судей профессионалы".

Молодые Кальмансоны восприняли новость спокойно, пожилые встревожились: юристов советский человек в годах опасается не меньше, чем психиатров. А тут еще и старик Капуста добавил страху, запричитав сдавленным голосом: "Засудят! Засудят!"

Усаживаясь на возвышении, судья взглянул на Капусту строго и вопросительно: видно, русского языка не ведал; затем кивнул коменданту в армейской униформе без погон, застывшему по стойке "смирно". В присутствие ввели Сашу. Зал встретил его приветственным гулом и восклицаниями: "Не робей, Саша! Дуй до горы!"

Судья впервые оглядел зал внимательно - настороженно и резко стукнул деревянным молотком. Секретарь суда, толстушка, сидевшая внизу, за компьютером, у подножья правосудия, прочитала обвинения. Зашуршала переворачиваемыми листами дела. И по залу сразу пополз шепоток: "Судят только Сашу..."

Старый судья поднял глаза от дела и снова задержал взгляд на шептавшейся публике. Шепот зала перерос в ропот, когда моложавый прокурор начал пулеметить свою непонятную, на иврите, речь. Судья стукнул молотком раз-другой иредупредив, чго нарушители порядка будут немедленно выведены из зала.

О судебных порядках в Израиле олим и понятия не имели, но все с детства почему-то помнили, что с полицией лучше не связываться, и постепенно затихли.

Но когда прокурор назвал статью, по которой будут привлекать Сашу, очень заволновалась старая женщина, соседка Саши по гостинице "Sunton". Она провела полжизни в сибирской ссылке и, говорили, знает все кодексы мира. И действительно она была единственной в зале, понявшей, что по "прокурорской статье" Саше могут дать и год тюрьмы, и три, и все десять. Ее крики были искрой, попавшей в бочку с бензином.

Через пять минут треть зала была выдворена за двери суда. Выталкивали эту треть из помещения или несли на руках, она успевала провозгласить, пожалуй, все стереотипы гневного сопротивления советского человека государству: "Кого судите?!", "Фашисты!", "Позор!" Только один лозунг выделялся своей новизной. "А еще евреи!
– кричала старая женщина, не делая, впрочем, и попытки освободиться из рук охраны.
– Евреи так не поступают!.. Не поступа-а-а..."