Бегство (Ветка Палестины - 3)
Шрифт:
Лицо Саши было смазано, нечетко. Софа подкрутила окуляры. Теперь все оказалось в фокусе и крупно - Сашино лицо, сросшиеся брови полоской. Что с его глазами? Не поверила себе, подкрутила еще окуляры. Синие, точно один удлиненный глаз. Сашины глаза смеялись. Непонятные глаза, счастливые?
Целый круг прошел Саша - снова счастливые. Как у ребенка. Второй круг завершил - опять счастливые.
У Софочки похолодели пальцы. Он в своем уме? Опозорили на весь Израиль. Завтра во всех газетах доброжелатели объявят: из тюрьмы приехал, тюрьму и заслуживает...
– Най-най-энейну! Най-най-энейну!., - неслось от вечных гранитых камней.
"Когда-нибудь кончится это "энейну"?!
Соломончик держит деда за палец, смеется. Дед сегодня веселый.
– Все, доча!
– говорит.
– Расплатился.
С кем расплатился, не спросила. Главное, работу нашел. То-то отец все сразу накупил, а коляска просто чудо техники, раскладывается как угодно. Для зимы - крытый экипаж, для лета - две палочки на колесах.
– Молодец ты, папка!
– Чмокнула отца в щеку. Хотела расспросить, какую нашел квартиру, но тут постучала "бабуля", поинтересовалась, не пришел ли Саша? У Софы неожиданно для самой себя вырвалось: не может ли бабуля одолжить ей немного муки? Отца попросила посидеть с Соломончиком: к приходу Саши испечет халу.
– Ха-лу?!
– У отца от удивления рот приокрылся.
– Ты что, доча?
Софочка бросила небрежно: - Тебе этого не понять.
... Саша постоял у дверей, зажмурясь и втягивая в сябя теплый запах печеного. Не сразу поверил, что пышную, с желтым отливом, поджаристую субботнюю халу испекла Софа. Испекла своими руками, для него. Поверив, забегал вокруг стола, радуясь, как ребенок.
Зажгли субботние свечи, пригубили вина. Никогда еще не было у Софочки такой праздничной субботы. Сашенька сиял, пел своим тенорком субботние песни, даже не эаглядывая и молитвенник. Будто никакого суда не было...
Ушел Саша поздно, на цыпочках, чтоб не разбудить детей. Из-за суда едва не сорвалась его очередная командировка. Теперь летит за детьми в Минск. Догонять израильских врачей, нанятых хасидской синагогой. Самолет улетал в воскресенье. С рассветом Софочка отправилась с Сашей в Лод, провожать. Дед остался с внуком. Вернулась в девять, к кормлению. Соломончик насытился, почмокал губами. Она уложила его в деревянную кроватку и услышала:
– Ну, все, доча! Пора и нам ехать...
– Ку-да?!
– В Россию, доча?
– Надолго?
– Навсегда. Возвращаемся домой...
У Софочки задрожали губы.
– Ты им все простила?
– спросил Евсей, и глаза у него стали холодными щелками.
– А я им не прощаю, поняла?!
У Софочки кровь бросилась в лицо.
– С кем у тебя счеты, не знаю. А к Дову я сама пришла. По объявлению, по своей воле.
– Са-ама пришла, - повторил Евсей зло.
– Отца чуть в гроб не уложила. Когда узнал...
– Он не договорил, отвернулся, начал поправлять одеяльце на мальчике.
Когда Евсей Трубашник узнал, какое коленце выкинула дочь, вырвалось у него, как Софа и предполагала: "Вся в мамочку! Такая же б..." А когда огляделся, услышал столько подобных историй, что долго не мог придти в себя. Дети! Только от титьки, а идут в "сопровождение". Словечко придумали, чтоб смысл затуманить. А что тут затуманишь? Четырнадцать-шестнадцать лет босявкам, снимают школьные переднички и идут на риск любой заразы, любого унижения и глумления. Ставят себя на грань уничтожения. Что происходит с детьми?.. Но более всего Евсея поразило то, что произошло с Натальей Иосифовной, бывшим завучем норильской школы, женщины щепетильной, строгих сибирских правил. В Норильске родилась, в семье ссыльных инженеров. Ученики звали ее "усачем" или "гусаром" за бесстрашие и черные усики под добротным еврейским носом и боялись, как огня. Мужчины за десять метров останавливались, кланялись. А тут едва удалось наняться сиделкой в сумасшедший дом, обмывать синильную старуху за четыре шекеля в час. Прочитала Наталья Иосифовна объявление: "Хочу близко познакомиться с русской до сорока лет, которая понимает и любит классическую музыку. И адрес. Не раздумывая, поехала к незнакомому любителю классики в далекий по израильским меркам город. Добралась в полночь. Кровать у меломана одна... Утром вернулась в Натанию, где училась в ульпане вместе с Евсеем и, стараясь не выказать смущения, призналась подруге, заметившей смятение на ее лице, что в грехах вся, как в репьях, стыдно на себя в зеркало глядеть, однако о своей попытке вырваться из сумасшедшего дома не жалеет. Еще страшнее смириться с судьбой...
Евсей глядел на нее во все глаза. Эта потерянная, кусающая губы женщина - Наталья Иосифовна?! Хватило мужества умчаться за тридевять земель без мужа, с матерью и дочкой, решилась, а что ее встретило тут?.. До какого состояния надо было дойти, с какой безысходностью и ужасом думать о своем будущем в Израиле, чтобы так сорваться?! Что же спрашивать с шестнадцатилетней девочки?! Умница, хоть аборта не сделала...
Куда бы не поехал, судьбы таких девочек, как Софа, неизменно поворачивались к нему во всей своей откровенности. Отовсюду, со всех сторон. Ехал на такси. Шофер - веселенький юный сабра, увидел на тротуаре двух молодых женщин и, оторвав руку от руля, воскликнул со страстью, причмокивая толстыми губами: "А вот и ваши русские девочки!" - И подмигнул побагровевшему пассажиру. Никак он не мог взять в толк, чего это вдруг пассажир потребовал остановить такси и выскочил из кабины невесть где, оглашая улицу бранью.
В другой раз Евсей чуть не избил человека на Центральной автобусной станции. Увидел, стоит уютного домашнего вида девочка со школьным рюкзачком за плечами, изучает расписание. Подошел к ней налитый вином самоувереный скот лет пятидесяти, принялся улещивать ее, уговаривать. У девочки лицо окаменело, словно слышать перестала. А тот наседает, настаивает, чего тебе по автобусам тереться, поедем в моей машине...
Шагнул к нему Евсей Трубашник, да как гаркнет: - Ты чего, скот, к моей дочери пристаешь?!
Рванулся мужчина в сторону, словно ему пистолетом в живот ткнули. Со страху едва под автобус не угодил... Глаза у девчушки засмеялись. Она сказала спасибо и шмыгнула в сторону, чтоб "отец" не подумал, будто у него появились какие-то права: она не искала покровителей... Горькое чувство не оставляло Евсея долго. "Доча" была не такой...
И Софа думала, что он простит всех этих шамиров-пересов, скотов бессердечных, которые довели бывших россиян до нищеты, а гордых россиянок до риска самоуничтожения? Существовал когда-то в изуверских сектах России "свальный грех". Но ведь никогда его мотивом не был ужас...
Эти и схожие с ними наблюдения и мысли жгли Евсея больнее, чем все остальное. Но и остального, увы, было достаточно. Уже первые дни жизни Евсея Трубашника в Израиле были омрачены неожиданными открытиями. В Центр абсорбции, в которой их поселили, пришли гости из Италии. Все гости почему-то говорили по-русски, к тому же с южнорусским "хеканьем". Как выяснилось, одесситы. Собирались в Америку, но посланец Сохнута уговорил их поменять маршрут. Всех "итальянцев" ждали в Израиле готовые квартиры, ключи от которых сохнутовец вручил им еще в Риме. Евсей подошел к сохнутовцу, который сопровождал "итальянцев", выказал свое удивление. Мол, люди выбрали Штаты, им тут красная дорожка. Мы прилетели в Израиль, нам шиш с маслом.