Белая кость

Солодов Роман

— Ну они же, честное слово…

— Не надо, Дмитрий. Ты не знаешь, кто это. И не дай Бог тебе знать. Блатной мир — это закрытый орден, и чужих туда не пускают. Посторонний для этого мира — только фраер, асмодей, черт, штымп… да как настолько не обзывают. Это не я себя называю «битым фраером» — они. Потому что знают меня. Знают, что я не верю им и никогда не поверю — прокололся один раз. Все на этом! Для блатного это доблесть обмануть фраера, который, может, минуту назад ему жизнь спас. Это закон их мира, и нет там другого закона. Даже сосчитать невозможно, сколько сыскарей, полицейских и прочих попалось на их «честное слово вора». Для них дать такое слово и потом обмануть, растоптать клятву — это доблесть, тема для хвастовства. А я понял, что нет ничего страшнее их морали, и

потому просто не верю! Подземный уголовный мир — это царство, где цель жизни — только жадное удовлетворение самых гнусных прихотей и страстей, где интересы — только скотские, даже хуже… зверь на такое неспособен, на что способен блатной. Поэтому все описания преступного мира — это вранье и вред для общества! Писателей туда на пушечный выстрел не подпустят. А вот лапшу навесить на уши писаке — это сколько угодно. И запомни, Дмитрий, блатные воры страшнее всего. Эти борются с обществом оружием подлости, лжи, коварства и обмана — и живут за наш счет! Блатному вору ничего не стоит при удобном случае распороть человеку живот и вытащенными из него кишками удавить еще кого-либо… Бывало такое, Дима, бывало…

Караев хотел еще что-то сказать, но звонок прервал его монолог. Он тут же снял трубку с рычажков и склонился над микрофоном:

— Алле?

Послушал немного и сказал:

— «Хуторок» подойдет. Марина с вами должна быть… Вот и побазлаем, когда я ее увижу. Все. В семь! — он бросил трубку на рычаг.

Бекешев кивнул, посмотрел на часы с кукушкой на стене.

— Минут через десять можно одеваться.

— И куда ты куда пойдешь в таком виде? — прищурился Караев.

— Туда! В «Хуторок». А без меня вы не пойдете, Вадим Петрович. Наговорили мне тут всяких ужасов и хотите, чтоб я вас одного отпустил?

— Конечно с тобой, — усмехнулся Караев. — Я один не потяну. Но дело в том, что офицеры в такие шалманы не ходят.

— А я и не подумал. Как же быть?

— Переодеться. Чего проще. Пошли со мной в кладовку, — приглашая, махнул рукой Вадим Петрович.

На вешалке висела самая разная одежда. Множество сословий собралось в этой темной комнате. Караев быстро перебирал тряпье.

— Крестьянин не пойдет — пристанут еще до входа, постараются обобрать. Поп — ты на попа похож, как я на лошадь. Путеец — это куда ни шло, но конкретно уж очень. Чиновник — к нему тоже всякая шпана слетается как мухи на говно. Приказчик — это еще ничего… ходят в этот шалман. Но тебе надо что попроще…

Вот! Мастеровым будешь. Эдакий провинциал! Не знает, во что попал… Продержись десять минут. И по возрасту годишься, и руки у тебя не конторские… И вот что! Хорошая мысль у меня всплыла: к тебе начнут цепляться — начнут, начнут… Скажи, дядя твой Порфирий Прокопыч тебе здесь встречу назначил. Это имя главаря конкурирующей банды — сейчас между ними что-то вроде вооруженного перемирия. От тебя отстанут. А если тебе придется вмешаться, то этому Порфирию понадобится долго доказывать, что он не верблюд. Переодевайся.

Когда Бекешев снял китель, Вадим Петрович увидел на его правой руке устройство для выбрасывания ножа. Указал пальцем на него, и Дмитрий Платоныч, правильно поняв, что это вопрос, резко взмахнул рукой. Нож с кнопочным управлением скользнул в его ладонь, и через мгновение в сантиметрах от груди Вадима Петровича подрагивало острие.

— Хорошо! — одобрил учитель. — Сам придумал?

— Вы меня высоко ставите. У меня фантазия выше кобуры под мышкой не поднимается. Мои разведчики подарили на память, когда прощался с ними. Хорошие попались ребята, — Бекешев заправил нож в исходную позицию. Затем полез в карман кителя и вытащил оттуда стеклянный пузырек с крупными голубыми таблетками. — Это я у шпиона конфисковал. Ему больше не понадобятся, а мне пригодятся. Его напарница сказала, что с такой таблеткой выпить можно втрое больше обычного, и ни в одном глазу.

— Давай одну, — Караев протянул руку.

Когда Бекешев хотел положить свой наган в карман пиджака, Караев только головой покачал.

— Оставишь здесь. Тебя трижды ощупают, ты даже не заметишь. Они сразу определят, с чем идешь. Хватит браунинга и ножа. И вот что, Дима. Постарайся без трупов… Я понимаю,

ты фронтовик… Но можно покалечить, и жаловаться никто не пойдет, а трупы — они дознания требуют. Нечего тебе соваться в это дело. И знаешь что… Мне только сейчас пришло в голову — мы с тобой вообще не знакомы. Из моего парадного выйдем порознь — кто их знает, может, они здесь слежку установили, и придем туда с разницей минут в десять. Твое дело мне спину прикрыть, а все остальное я сам. Ты понял?

— Понял, Вадим Петрович. Постараюсь.

— Постарайся! И лопатник оставь…

— Лопатник?

— Извини. С кем поведешься, у того и… Я о бумажнике. Вот тебе кошелек. Положи туда на полбутылки с закусью, и хватит.

Те десять минут, которые пришлось ждать Бекешеву, оказались достаточно тяжкими. Дело было не в запахе, висевшем в воздухе, — махорочный дым, смешанный с вонью портянок и немытых человеческих тел. Дмитрию Платонычу было не привыкать после окопов. И не в женских криках, которые доносились из всех углов темной с низким потолком каморы, которую язык не повернется назвать залой. Штабс-капитан понимал, что эти женщины привыкли быть избитыми, верещат больше для порядка, да и сами они недалеко ушли от кавалеров. Свою же товарку, если та вступит в конкуренцию, изобьют, порежут и даже убьют! Но пока ждал, дважды пришлось отшивать желающих подсесть к столику. Не только подсесть, но и притиснуться к нему, подышать в лицо перегаром и зловонием, истекающим из грязного рта… Пришлось одному дать по шее и вырубить.

— Мне мой дядя Порфирий Прокопыч назначили здесь на полвосьмого! — завизжал Бекешев. — Сказали, чтоб никого не подсаживал. Я уже сказал одному! Че тебе от меня надобно?!

Демонстрируя свою неловкость, но вместе с тем и силу, которую здесь наверняка уважали, Бекешев долго размахивался. И только профессионал мог бы заметить, что удар нанесен точно в сонную артерию и рассчитан так, чтобы человек вырубился на какое-то время. После этого бесчувственное тело оттащили в угол и в самом деле отстали от провинциала. Хитрость Караева кажется сработала. Подошел официант.

— Полбутылки, два стакана и пару печеных яиц.

Обслуживали быстро. Когда официант принес на подносе заказанное, Бекешев очистил яйцо, круто посолил, наполнил водкой захватанный пальцами стакан и выпил залпом. Ему ужасно хотелось протереть посуду, но понимал, что делать этого нельзя. Не поморщился. Засунул в рот все яйцо и начал неторопливо жевать. Тут же налил еще стакан, но пить не стал. Он ждал, зная, что учитель никогда не опаздывает.

Когда Караев вошел в заведение, Бекешев понял, что пробило семь и скоро все начнется. Он подметил, что к этому времени покинули залу женщины со своими котами, исчезли куда-то все посторонние — он остался единственным. Надо думать, что вырубленный им персонаж должен был выпроводить его из шалмана. Не получилось, и потому воры решили оставить его в покое. В зале осталось десять человек. Трое за столом, за который сразу и подсел Караев. Мужики были неброско одеты — вот и все, что мог сказать о них Бекешев. Еще двое сели за соседний стол позади Караева, последние двое, сев рядом со столом Бекешева в пределах вытянутой руки, обеспечили его нейтралитет. Официант тоже испарился, накрыв стол еще до появления Караева — четыре стакана, графин водки, селедочка с лучком, миска соленой капусты, огурчики и помидорчики… Все просто, без роскошества. Перед самым уходом, когда Караев уже перебросился парой фраз с бандитами, включил граммофон, который сразу же заорал шаляпинским басом «Дубинушку».

— Где Марина? — взял быка за рога Караев.

— Ты погоди, Колченог, побазлать надо за жизнь, — ответил ему один из сидящих.

Больше Бекешев ничего не слышал, потому что в этот момент граммофон и начал орать. Краем глаза он видел, что Караев выпил с ними — после того, как те опрокинули свои стаканы. Начали закусывать, и его учитель только молчал, а говорили те, напротив кого он сидел. Негромко, но все время…

— Слушай ты, мастеровой, — вдруг обратился к нему один из соседей и вытащил фомку из-под полушубка. Положил ее на стол, загнутым концом направил на Бекешева. — Где же твой дядя Порфирий, мать его в душу? Что-то он задерживается.