Белая нить
Шрифт:
***
Проснулся с острым желанием умереть. Сон в позе зародыша не пошёл на пользу. Спину ломило, а вдобавок скрючило – казалось, ходить ему теперь всю жизнь, склоненным к земле. В восемнадцать-то лет от роду. Прелестно, что тут скажешь. Посох, что ли, пора мастерить?
Как назло, под рукой не очутилось и кувшина с водой. Хотя ничего такого здесь и быть не могло, потому что Эсфирь он притащил в необжитую хижину, куда ему только предстояло переселиться.
Согласно традиции клана, каждый двадцатилетний дриад покидал отчий дом. К заветному дню он сооружал и обустраивал логово, символизирующее его расцвет, вступление во взрослую жизнь. Дом, где он будет хозяином и положит начало семейному быту, куда приведет супругу.
Олеандр задумался о возведении хижины раньше сверстников, еще будучи подростком. Ровесники зазря трепали языками, в то время как он усердно трудился. Много воды с тех пор утекло. Тогда он стирал руки в кровь, словно с кожей сдирались из памяти гнетущие воспоминания. Потел от рассвета до заката, делал что угодно – лишь бы не думать, не вспоминать о смерти матери. Ему и тринадцать не стукнуло, когда она свела счеты с жизнью.
Тогда он потерял разом двоих: мать погибла, а его названный брат, океанид, покинул Барклей. Глэндауэр – так его звали – очутился в их семье по настоянию своего деда, былого владыки Танглей. 2 И сказать, что Олеандр нашел в его лице опору и понимание, значит не сказать ничего.
2
Танглей – северо-водный клан. Его населяют три народа: океаниды, нереиды, наяды.
Их мысли, как сказали бы танглеевцы, качались на одной волне.
Тогда все было по-другому. А ныне…
Ныне звучание его имени сжимало Олеандру горло. Из того притворства, по дурости спутанного с родством душ, он вынес одно: дружба – не клятва на века. С ней никогда не знаешь, что разольется по телу в следующий миг: тепло от подбадривающего похлопывания или кровь от кинжала, всаженного меж лопаток.
Пути Судьбы неисповедимы, – голос брата отразился в сознании на удивление отчетливо.
– Боги… – Олеандр зашипел – шею в который раз обожгло.
Он ведь рану не промыл!
Пришлось исправлять оплошность. Пусть вода не нашлась, но склянки с травяными настоями обнаружились. Одна из них перекочевала на подоконник, потеснила пустующие горшки для цветов. К оконцу со скрипом подъехало и кресло, там же пристроилось небольшое зеркало на ножках.
Долго Олеандр промывал два косых пореза. Сперва, шипя и морщась, отрывал от них ворот вместе с запекшимися корками. Потом кровь стирал и оценивал – нужны ли швы? Следом напитывал обеззараживающим раствором. И вот набухшие алым тряпицы улетели за плечо.
Руки перематывали шею в тот миг, когда взор прилип к Эсфирь. Её крыло, доселе спокойно расстеленное по полу, дернулось. Олеандр дёрнул щекой, снова ощутив странный трепет сердца.
Сознаться, ему не терпелось обрушить на Эсфирь град вопросов. Скорее всего, она кочевала, а крылатые путешественники в Барклей – гости редкие. За прожитые годы он встретил пару стемф, которых высвободил из плотоядного бутона, прежде чем тот ими отужинал.
– Странная ты все-таки, – проворчал Олеандр, натягивая тунику. – Как можно сущность свою не помнить, ну?! И на кой ты хину в пасть лезла? Не знаю, как принято у вас в клане, но у нас в битвы рвутся хранители! Стража! И то не всегда. Лучше миг побыть трусом, чем навсегда стать мертвецом.
Эсфирь, зелен лист, молчала, продолжая тихо сопеть, уткнувшись носом в подушку.
Занятная все же штука – истощение. Как ни шуми, хоть бревна над ухом опустошенного пили, он и бровью не поведет. Недаром толкуют, что потеря чар на поле брани равносильна смерти.
Олеандр нащупал сапоги, обулся и выполз из кресла. Ему полегчало. С души будто камень упал. Даже странно, учитывая, что с тем же успехом он мог бы выместить недовольство на кустарнике.
Ладно. Поднимется на чердак. Глядишь, раздобудет пару-тройку пледов и доспит на полу.
Он шагнул к лестнице. И замер, остановленный внезапным стуком в дверь.
Проклятие!
– Господин Олеандр! – прикатился в хижину взволнованный голос. – Прошу прощения, но мне нужно с вами поговорить.
– Мне тоже много чего нужно, Драцена, – узнав хранительницу, отозвался Олеандр. – Я спать хочу.
– Так раз вы все равно пробудились, – не сдавалась Драцена, – может, выйдете ненадолго?
– Кто-то покалечился? – поинтересовался Олеандр, сгибая и разгибая занемевшую спину.
– Не совсем.
– Пожар?
– Нет, там…
– Аспарагус издох?
Навряд ли, конечно, архихранитель их всех еще похоронит. Но помечтать-то можно?
– Господин Олеандр!
– Потом побеседуем.
– В лесу тело нашли! – выкрикнула Драцена и тише добавила: – Дочь Хатиора, Спирея, мертва!
Услышанное отозвалось в груди жжением – будто раскаленные угли у ребер проросли, как семена. Не слишком хорошо, но Олеандр знал Спирею. Его дед и её отец распрощались с жизнями в одной битве.
Сердце, уколотое тревогой, дрогнуло. Разум озарила надежда: «Может, это ошибка?»
Олеандр отодвинул задвижку. Толкнул дверь и воззрился на Драцену. Молча – лицо выражало мысли не хуже слов.
Она устало выдохнула. Кивнула, подтверждая сказанное.
– Что произошло? – Его голос сорвался, звеня тревогами. – Как она… Где? Почему?..
– Лучше взгляните. – Драцена оправила плащ, сомкнутый под горлом брошью-трилистником.
И застыла. Уловила донесшийся из недр дома лепет:
– Капстэ ти фотья, – молвила Эсфирь тихо и мелодично, но почему-то её слова отдавали проклятием.
Наверное, потому что переводились с древнего языка как «Гори огонь». Ну или что-то близко к этому.
Выругавшись, Олеандр отступил от двери, чтобы углядеть Эсфирь. Она до сих пор мирно дремала, смешно хлопая губами. Чисто пташка, ожидающая, когда матушка бросит червя.
– Э-э-эм, – Драцена уже стояла рядом. Почесывала обритый череп. – Эта девочка…
– Прошу, никому о ней не говори, – взмолился Олеандр, вытолкав хранительницу на крыльцо и запирая дверь. – Я у Морионовых скал её встретил. Гнался за хином и… Долго рассказывать! Она чар лишилась, похоже. Теперь пару-тройку дней проспит.