Белая нить
Шрифт:
Аспарагус тронул ножны за поясом и оправил плащ. Усмехнулся в густые с рыжиной усы.
– Благого вечера, сын Антуриума, – бархатным тоном молвил он и сверкнул единственно-видимым золотым глазом.
– И тебе, – процедил Олеандр, выдавливая слова из пересохшей глотки. – Чего забыл-то тут? Соскучился по запаху крови? Нынче головы не летят, как во времена Стального Шипа и…
– Довольно! – Аспарагус говорил тихо, но тон его остужал почище приставленного к глотке лезвия.
На долю мгновения Олеандр осекся. Внутренний советчик подсказал, что он перегибает палку.
А отвращение вперемешку со злобой снова потянули за язык:
– Рот мне затыкаешь? Не сочти за дерзость, но кто даровал тебе на то право? Не кажется ли тебе, что ты ненароком запамятовал, с кем ведешь беседу? Видать, старость уже не за горами, м?
– Уста вашего деда изрекли немало мудрых слов, – спустя вечность с положенной любезностью ответствовал Аспарагус. – Но кое-какие мне запомнились крепче прочих: «Для глупца нет ничего лучше молчания. Но ежели бы глупец знал, что для него лучше, не был бы он глупцом».
– Ах, ты!..
– Окажите любезность, не бродите по ночам невесть где!
Слова прозвучали, и Аспарагус рванул к выходу. Олеандр зажмурился от нахлынувшего ветра. К счастью, успел отскочить. В ином случае архихранитель вынес бы его в толпу, а потом дриады вытоптали бы из него дух. Дверь бахнула. С притолоки посыпались древесные крошки.
Гад! Кровь так и грохотала в висках. В кромешной тишине Олеандр подсчитывал удары сердца. Но скоро сбился. Стучало оно столь же часто, сколь по земле барабанит град. Напрасно он затеял перепалку. Но – чтоб ему мантикоре в пасть угодить! – Аспарагус бесил до его до зубного скрежета. За всю жизнь сил не скопил бы, чтобы рот на замке держать.
Да и как еще Олеандру относиться к гаду, который сперва его деду подол лобзал, а следом пригрелся у листвы отца? И ладно только это. Так нет! Аспарагус заручился расположением и доверием. В поселении насмешка витала: ежели нужно кому отыскать владыку, ищите Аспарагуса. Где первый ходит, там и второй бродит. Везде они на пару плащи трепали, как смолой приклеенные.
– Лицемер! – Олеандр смежил веки и выдохнул напряжение.
Перевёл взор на койку в углу, и стыд обжёг щеки. Там под прицелом пучков трав, подвешенных к потолку, лежало тело, укрытое покрывалом.
Шаг первый, второй. Руку уколола шерсть пледа. Сдернутый, он скатился на пол, собираясь складками.
И Олеандра прошил озноб. Он не смел пошевелиться, затопленный волной тихого ужаса. Зажмурился, уповая на чудо. Без толку. Не сворачивала дочь Хатиора шею. Она обгорела. Зверски. Кожу Спиреи пятнали не то что ожоги – чернь, кое-где запрятанная под клочки обугленных шаровар и туники. Узоры запекшейся крови испещряли плечи. Вместо глаз зияли провалы.
Такое не спишешь на несчастный случай. Такое убийством смердит – беспощадным, остервенелым. Но за какие грехи умертвили Спирею? Кому подвластно изжечь существо до неузнаваемости? Пожалуй, либо фениксу, либо граяду. Огню и молниям. Оба клана имели дурную славу. Оба отнекивались, что поддерживают кочующих собратьев – изуверов-мародёров.
С натяжкой, с очень большой натяжкой можно было говорить о заказной казни.
И все же…
– Сомнительно, – превозмогая дрожь, Олеандр набросил на труп плед и покинул лекарню.
Узы по ошибке
К отцовскому дому Олеандр шел наугад. Он и сам сомневался в заказном убийстве, но прежде чем удалиться на дежурство, Драцена еще сильнее пошатнула этот вывод.
Пошатнула двумя словами:
– Может, вырожденец?
Может…
Два Творца корпели над миром, населяя его существами. Первый – Тофос. Его подданные, к примеру, дриады. Второй – Умбра. Он слепил и наделил чарами, к примеру, фениксов. Бродили по земле гибриды – двукровные, зачатые в безвредном союзе. Им даровали жизни создания, пустившие корни от одного Творца.
Бродили по земле и вырожденцы, зачатые в союзе вредном. Одарённые. Несущие чары двух Богов.
Как рассказывал Олеандру отец, вырожденцы часто погибали, толком света белого не узрев, реже – во чреве матери. А ежели они выживали, удел их подстерегал скверный – принять смерть от рук тех, кто их породил.
Зелен лист, не всегда. В ином случае выродков не существовало бы. Да и проблем с ними тоже.
Они отражали две чистые силы, их хитросплетения. Жаль, цену за мощь платили высокую. Чем старше становился вырожденец, тем свирепее в нём разгоралась борьба сущностей.
Силы Тофоса давили силы Умбры, силы Умбры давили силы Тофоса. Клинки их противостояний иссекали сознания выродков. Испещряли их разумы в пыль удар за ударом и подталкивали к падению на дно безумия. Растерзанные и изломанные, к двадцати, может, к двадцати пяти годам они превращались едва ли не в хищников, уже не способных отличить друга от врага.
В идеальные орудия убийства, которым, как показал печальный опыт, никто не ровня.
Свихнувшемуся вырожденцу не нужны подоплёки, чтобы отнять чужую жизнь.
А лимнады, соседи дриад, недавно прислали письмо в Барклей – сообщили, что лицезрели ламию-граяду. Граяду!
Перед внутренним оком Олеандра с кристальной ясностью развернулась картина, как Спирея выгибается, пронзённая грозовой стрелой. Как её охватывает пламя, изжигая крики и мольбы. И он прильнул к стволу; разум отказывался принимать воображенное за правду.
– Боги!
Поход в лекарни вымел из тела крупицы сил, которые питали тело. Чтобы сдвинуться с места, казалось, потребовалась вечность. Но потом Олеандр ускорил шаг, раскачивая подвесной мост.
К родной хижине он ступал уже твёрдо.
Их с отцом обитель занимала два яруса: второй и третий. Она овивала дерево, пронзенная стволом и увенчанная толстым и распластанным, словно разомлевшим от жары, рыжим бутоном. Он красовался на ветвях. Но раскрываясь поутру, затмевал их, ощериваясь тычинками.
В иные вечера Олеандр любовался цветком, не раз отрисовывал его, устроившись в тени крон. А ныне лишь бегло оценил. Невидимые ветра дули в спину, заталкивая его в укрытие.
Он не вошёл – ввалился в хижину. И упал на рулоны с шелками, сваленные в углу. Череда покалываний пробежала по телу, разгоняя кровь. Он был дома, в стенах трапезной, окутанных тишиной.