Белая сирень
Шрифт:
— У меня хватит силы на всех Пугачевых, — презрительно бросил Николай.
— У тебя хватит, а у наследника может не хватить. Ты об этом подумал? Или до дворца вовсе не доходят шумы дорог?
— А ты спроси себя. Ты их слышал, когда жил во дворце?
— Слышал, — тихо ответил Александр. — Отсюда «молодые друзья», Сперанский, польская конституция. Но ничего не вышло. Мне не дали. Я никого не виню, кроме самого себя. Возможно, человека хватает лишь на одно деяние. Мне была послана война. И я выполнил предначертанное. Нельзя так долго и так близко быть лицом к лицу с
— Аракчеев тоже так думал? — насмешливо спросил Николай. — Неисправимый гуманист!
— Из него сделали чудище, — мягко улыбнулся Александр. — А он правда считал, что творит добро: и солдатам, и крестьянам. Казне он и впрямь помог: без военных поселений нельзя было содержать такую армию. Но Бог с ним, с Аракчеевым. Сейчас не помогут ни реформаторы-аристократы, ни реформаторы-солдафоны, ни реформаторы-семинаристы. Царской рукой должен быть издан манифест.
— Какой еще манифест?
— О прекращении рабства, — прошелестел голос Серафима Саровского.
Николай гневно повернулся к нему.
— Как вы сказали, святой отец?
— Рабства! — звучно повторил Александр.
— Сотрите, государь, позорное клеймо с чела России, — произнес отец Серафим.
— Ты хочешь для меня участи нашего отца? — злобно бросил брату Николай. — Вот почему ты сбежал! Чтобы подставить меня.
— Ты тяжело бьешь, брат, — кротко сказал Александр. — Мне нечего тебе возразить. Да, я оставил престол, чтобы в остаток жизни искупить мой непомерный грех. Господь дал мне отстоять Россию. Неисповедимы пути Господни: допустив незаслуженное мое возвышение, Вседержитель отказал мне в силах для другого подвига. Я должен был уйти, чтобы очистить место более молодому, сильному и не отягощенному моей ношей, брат. На тебя никто не посягнет.
— Но не заблуждайся о своей чистоте, государь, — произнес Серафим Саровский. — На тебе кровь, требующая искупления в подвиге.
Николай дико глянул на старца.
— Я покарал бунтовщиков! Как можно равнять?..
— Перед Богом все равны, государь.
— Брат, спаси Россию. Спаси династию Романовых! — Александр опустился на колени. — Сейчас еще не поздно.
— Встань! Не унижайся, — отстранился от его рук Николай. — До чего ты дошел! И вы, святой отец, покровительствуете этому безумию. Дом Романовых силен, как никогда. Я знаю свой долг перед троном, Россией и нашей династией. У России свой устав, свой путь, своя честь. Нам Европа не указ. Русскому народу их свобода хуже хомута. Барин и мужик от века были двумя руками России при одном сердце — помазаннике Божьем. На том стояли и стоять будем. И не мне расшатывать трон великого Петра, который ныне, как никогда, крепок. Вещей своей душой я вижу торжество тысячелетия дома Романовых, и в этом величественном строении есть и мой камешек.
— Слепец!.. Несчастный слепец!.. — Александр упал на пол и бил кулаками по земляному полу кельи. — Русская государственность преступна. Она давно уже не от Бога, а от нечистого!..
— Благословите,
— На твой путь я тебя не благословлю, — прошелестело в ответ.
Николай резко повернулся и вышел из кельи. На полу глухо рыдал Александр.
Отец Серафим подошел и с силой, неожиданной в таком ветхом теле, поднял его, помог сесть на лавку. Дверь кельи отворилась, вернулся Николай.
— Я не хотел уйти, не попрощавшись, — обратился он к брату. — Кто знает, свидимся ли еще. — Он вдруг засмеялся каким-то мелким смешком. — Забыл рассказать тебе занятную историю.
Александр с удивлением смотрел на жесткое лицо брата, не соответствующее ни веселому тону, ни странному смешку.
— В Сибири объявился один склонный к рассказам мужичок. Он называет себя Александром Павловичем, ушедшим сперва в Таганрог, а потом из Таганрога.
— Это правда? — вяло полюбопытствовал Александр.
— В русском народе всегда была тяга к самозванству. К нему стали прислушиваться. Пришлось этого склонного к рассказам мужика доставить в Петербург. В Третье отделение.
— И что с ним сделали?
— Расспросили. И посоветовали держать язык за зубами. После чего отправили домой.
— Какая-то не русская история… — пожал плечами Александр.
— Это еще не все. Мужичок оказался слишком привержен к рассказам, он не угомонился.
— Его прикончили, этого склонного к рассказам мужичка?
— Зачем так грубо? Просто позаботились, чтобы его рассказы не смущали малых сих.
— Спасибо за предупреждение, брат, — ровным голосом сказал Александр. — Но я-то не склонен к рассказам.
— Ты всегда был скрытным, — усмехнулся Николай и вышел…
…Николай забрался в карету. Кучер пустил лошадей. Карета выехала за ворота и быстро покатилась к лесу. На опушке кучер осадил лошадей. Из кустов вышел невысокий, закутанный в плащ молодой человек и забрался в карету.
— А ну, залетные! — Кучер хлестнул по всем по трем.
— Как я соскучилась! — сказала фрейлина, сбросив плащ и приникнув к широкой груди императора.
— Поверь, мне было прескучнее, — усмехнулся Николай…
…Его веселое, самодовольное лицо замещается на экране уродливой желтой маской старика с голым черепом, чуть припушенным над ушами неопрятной сединой. Если б не рост и не остатки былой выправки, не узнать было бы императора в этой жалкой фигуре.
Он суматошливо пересекает дворцовую залу, сопровождаемый молодым фатоватым адъютантом.
— Последнее мо князя Меншикова, государь! — с улыбкой обращается к императору адъютант.
— Да?.. Какое мо?.. — нервно дернулся Николай.
— Военный министр имеет тройное отношение к пороху: он его не выдумал, не держит в пороховницах и не шлет в Севастополь. — И адъютант со вкусом расхохотался.
Николай сдержал шаг и сказал с истинной болью:
— Неужели вам совсем не жалко Россию? Неужели никому не жалко Россию?
— Севастополь — крепость, но не Россия, — небрежно сказал адъютант.