Белая сирень
Шрифт:
Торжественно появилась императрица-мать. Отстранив помощь сына и статс-дамы, она твердой походкой подошла к гробу.
— Я его хорошо узнаю: это сын мой, — произнесла она звучным, отчетливым голосом. — Мой дорогой Александр. О, как он похудел!
— Звучит, будто свидетельское показание, — шепнул самый болтливый человек в Москве Булгаков Виктору Кочубею. — А не голос скорби.
— Императрица слишком потрясена, — с присущей ему осмотрительностью отозвался министр.
Гроб закрыли, гулко стучали молотки. Опознание было закончено. Все
— Он черен, как Ганнибал, — тихо сказал свитский генерал Волконскому.
— Гроб открывали по дороге. Это действие воздуха.
— А знаете, коллега, — шепнул один прозектор другому, — у покойного оказался сифилис.
— Император вроде бы не злоупотреблял?..
— А сращение черепных тканей?
— В самом деле?.. Тогда это Венский конгресс…
Церковь опустела…
…Та же дворцовая церковь. Только теперь тут присутствуют лишь немногие члены августейшей семьи, посторонних нет никого, кроме гробовщиков. Все окружают гроб плотным кольцом.
Застучали молотки, выколачивая гвозди. Крышка освобождена. Все невольно подались вперед.
Крышка снята. Гроб пуст, если не считать засохших цветов и вылетевшей из них моли. Тягостное молчание.
— Я так и знала, — звучит жесткий голос императрицы-матери. — Елизавета Алексеевна всегда была пустым местом.
— Но куда девалось тело? — пробормотал Николай.
— Туда же, куда и душа. Гуляет на свободе.
— Она бежала?
— Все было рассчитано заранее. Она нарочно задержалась в Таганроге и ехала почти без свиты.
— Надо допросить горничных. Гробовщиков, всех сопровождающих.
— Допрашивай, — отрезала императрица-мать. — Это по твоей части. Может, тебе повезет так же, как с Трубецким и Пестелем.
И быстрым четким шагом Мария Федоровна покинула церковь.
— Заколачивайте, — не глядя на гробовщиков, сказал Николай…
…Александр в облачении странника: нечто среднее между рясой и халатом мастерового человека — и высоком картузе бредёт по пустынной летней земле. Раннее утро, стелется туман, серебря травы и листья кустов. Он не лежит ровным, плотным слоем, а будто дышит: то расцеживается, приоткрывая ближние окрестности, то взлетает клубами ввысь, распахивая простор и вновь сгущаясь в молочную непроглядь.
Причудливы и странны в этом перемещении клубов, тяжей и нитей кусты орешника и можжевельника, купы берез и ольх; кажется, что они тоже находятся в движении, тихо и тревожно переговариваясь между собой.
Александр вдруг заметил, что потерял тропку и ступает то прямо по мураве — тогда сухо, а то по лезвистой болотной траве — тогда хлюпко.
Останавливается, оглядывая местность, пытаясь понять, куда его занесло.
— Похоже, заплутался… — бормочет про себя. — Эк же меня занесло!.. А раз не знаешь, куда идти, ступай прямо. Земля круглая, самое худое — назад придешь.
Он идет дальше и оказывается на поляне, которую распахнул перед ним разом рассеявшийся
Посреди поляны торчит виселица, высокая, черная, с длинной перекладиной, на которой висят в мешках пять повешенных.
Александр остановился, осенил себя крестным знамением. Испуга в нем нет, только глубокая печаль.
— Мир вашему праху.
Опустился на колени и стал молиться.
Послышался мерный скрип. Было тихо в природе, замерла трава, не шелохнутся листья кустов и деревьев, даже слабого ветерка не ощущалось, но раскачивались на веревках мешки с телами казненных.
— Кто вы? — спросил Александр. — Ты, Якушкин, который хотел извести весь наш несчастный род? Ты, Трубецкой? Нет, ты слабый, скользкий, тебя не захлестнет удавка… А вот тебя я и в мешке узнаю, кургузый, непреклонный Пестель. А это кто такой узенький и маленький, неужто Миша Бестужев? Бедный мальчик!.. Рылеев, ты допел до конца оду к вольности?.. Новая рана России, новый ее стыд. Я не прошу вас о прощении, но пусть возмездие падет лишь на мою лысую голову…
Он упал плашмя, раскинув руки, упал крестом, а когда распрямился, виселица исчезла. Даже следов от ее опор не осталось на зеленой траве во влажном выпоте.
А рядом пощипывала траву рослая, белая, как кипень, лошадь.
— Конь блед… — прошептал Александр.
Он встал с земли, подошел к коню и коснулся рукой влажной шерсти. Конь отозвался на прикосновение коротким передергом шкуры. Он был из живой плоти, но очень стар и худ: костлявая спина, седые ресницы, западины над глазами, завалы под челюстями. Упав животом ему на спину, Александр перекинул ногу через круп и сел. Похлопав коня по шее, послал вперед.
Конь медленно побрел, потом перешел на валкую рысь.
Фигура Александра все уменьшалась, пока ее не поглотила даль…
…Белый скелетно-тощий конь несется по России — а может, над Россией? — на нем прочно сидит без седла, стремян и поводьев худой рослый всадник.
Всадник видит все, что творится на бедной земле, но ни его, ни коня никто не замечает.
Путь всадника пересекся с бредущими в сибирскую ссылку и на рудники декабристами. Он смотрел на бледные тени тех, кого знал героями наполеоновских войн, блестящими офицерами, украшением салонов и балов. Они брели, опустив головы, глядя себе под ноги, отягощенные кандалами, ни один из них не приметил всадника на белом коне…
…Он видел становища переселенцев, их кибитки, покрытые не защищающим ни от дождя, ни от ветра драньем, их тощих, залысых от бескормицы, со сбитыми в кровь холками и ногами лошадей, изнемогающих женщин, истончившихся в свечечку детей, мужиков с босыми растрескавшимися пятками, и даже слышал разговор отчаяния:
— Откуда вы?
— С-под Самары.
— А куда путь держите?
— На кудыкину гору.
— Зачем вам туда?
— Не помирать же на месте…
Он видел и слышал, а его не видели и не слышали…