Белая сирень
Шрифт:
— Гони мошну! — сказал атаман, и в руке его блеснул нож.
— Побойтесь Бога, добрые люди! — сказала старуха. — Откуда у богомолки мошна?
Острые глаза атамана ощупали лицо женщины, полускрытое платком.
— Ты ряженая! — проговорил он.
Рука его рванулась к горлу старухи и вырвала из-за пазухи золотой крестик.
— Только с жизнью, — сказала та. — Символ веры.
— Устала жить? — Щербатый рот насмешливо оскалился. Он затянул золотую цепочку вокруг дряблого горла. Старуха захрипела. И вдруг атаман выпустил крестик. Два вскрика слились в один, и два
Рука атамана поудобнее перехватила нож. Старец отстранил богомолку и шагнул навстречу ножу. Склещились ножевые глазки каторжника с линяло-синими, будто исплаканными очами безоружного старика.
Чудесное превращение совершалось на глазах каторжника: исчезал седобородый старец с изможденным лицом и возникал… блистательный шлемоносный император Александр Благословенный на дымном поле только что завершившейся победно брани.
Император делает шаг вперед и прикрепляет Георгиевский крест к груди израненного, с перевязанной головой молодого солдата.
Нож выпал из руки, атаман опустился на колени, по грязным щекам катились слезы.
Грустно и понимающе глядел на него старик. Как бы прощая и прося об ответном прощении, склонилась перед беглым каторжником — некогда бесстрашным русским солдатом — гордая голова.
Каторжник отполз на коленях, вобрал в свой темный взор высящуюся над ним фигуру, свистнул в три пальца и прянул во тьму.
Александр обернулся: рослая старуха, которую он защитил, стояла рядом. Она опустила платок.
— Елизавета, — сказал Александр и поцеловал увядшее, до слез любимое лицо.
— Вот я и нашла тебя, — сказала женщина. — И ты опять спаситель.
— Бедные люди! — задумчиво произнес Александр.
— Бедные и страшные…
— Это Россия… Сегодня они еще на коленях. Завтра на коленях будем мы.
— И они, — вещим голосом произнесла императрица. Все их царство будет на коленях…
…По дороге шли два высоких старика. Вокруг простиралась весенняя земля в нежном первоцвете.
— Как хорошо! — сказала Елизавета, сдержав шаг и озирая простор.
— Ты опять со мной, — тихим, глубоким голосом произнес Александр. — Может, Господь простил меня?..
Безлюбый
Овальное пространство выложенной торцами площади. Трехэтажный ампирный дворец с флигелями охватывает площадь, словно клешнями. Клешни не смыкаются, оставляя место для широко распахнутых въездных ворот, охраняемых часовыми.
Несколько высоких, тоже ампирных фонарей оживляют пустое пространство. Нет смысла уточнять назначение дворца, важно, что это не частное владение, а средоточие власти — государственной, краевой или губернской, не играет роли. Величественный подъезд охраняется часовыми, еще несколько часовых прохаживаются взад-вперед вдоль желтых стен здания, приметны
Иногда, звонко цокая копытами, подъезжает роскошный выезд — четверкой иди парой, запряженной в карету, и выходит духовная особа высокого церковного сана в шелковой рясе.
Вот из кареты вышла и величественно прошествовала к подъезду важная персона в треуголке и форменной шинели. Часовой почтительно вытянулся, округлив глупые глаза, в избытке служебного рвения. Важная персона прошествовала мимо, не заметив, как вдруг сморщилась, исказилась гримасой наивная рожа часового. Громкий чих слился с плотным звуком захлопнувшейся двери.
Часовой незаметно утерся и снова чихнул. Он обиженно заморгал и вдруг сообразил, чем вызван нелепый чих. Его колол и слепил солнечный зайчик, перебегая от зрачка к зрачку. Часовой попробовал отстраниться, но зайчик опять настиг его. Он стал вертеть головой, пытаясь избавиться от слепящего лучика, да не тут-то было. Казалось, злой шутник нарочно насылает на него этот лучик с помощью бутылочного донца.
Часовой опять чихнул, потом еще раз и тут обнаружил источник своих мук.
Через площадь, от ворот к подъезду, медленно брел стекольщик с плоским ящиком за спиной, полным хрупкой сверкающей клади. Солнечные лучи выбивали из стекол золотые стрелы, расстреливавшие стоящего на часах солдата.
Часовой заулыбался, довольный, что обнаружил напасть. Он чуть подвинулся, теперь стрелы уходили в желтую гладь стены или полосатое тело будки. Избавившись от докуки, часовой выкинул ее из головы.
Ноша была явно тяжела стекольщику — рослому; плечистому парню лет двадцати пяти, с сильным надбровно-челюстным лицом. Он то останавливался, опуская ящик на землю и отдуваясь, и оскальзывал площадь цепким взглядом водянисто-светлых холодных глаз, то с усилием возвращал ношу на спину и, волоча ноги, брел дальше.
Остановившись в очередной раз и утерев пот красным фуляром, который извлек из пазухи нагрудника кожаного фартука, он достал старые часы-луковицу, потряс ими над ухом, после чего глянул на циферблат и осуждающе покачал головой. Эта забота о времени не соответствовала нарочитой замедленности всех его движений. Как-то не верилось в хворь, затаившуюся под такой молодецкой оболочкой, скорее уж ленивей ленивого был этот дворцовый стекольщик.
Он опять взгромоздил свой ящик и двинулся дальше. Приближающийся цокот копыт заставил его оглянуться и поспешно шагнуть в сторону. Прямо на него скакала кавалькада из четырех всадников. Впереди на рослом вороном коне несся высоченный сухопарый генерал с узким бритым лицом и квадратиком рыжих усиков под хрящеватым носом, чуть отставая — двое юношей на нерослых грациозных буланых лошадках, замыкал строй вестовой.