Белая сорока
Шрифт:
Насколько мне известно, среди иностранных специалистов было около дюжины охотников, я всех знал. Они образовали свое общество и регулярно охотились вместе. Ну что ж, возможно, Хельмиг не любит сходиться с людьми, однако нигде не написано, что охотник обязан непременно входить в какой-то союз. Тогда в СССР в охотничий сезон охотиться мог кто хотел, как хотел и сколько хотел — достаточно было лишь иметь охотничий билет, который стоил всего десять рублей. Неоглядное лесное богатство этой страны, не считая нескольких заповедников, представляло собой единое лесничество без границ…
Я
— Моя машина в ремонте, — сказал я. Шервиц тут же закричал в трубку, что он и не собирался взваливать на меня эти заботы и что сам готов в любую минуту завести свой «Мерседес». Предложение Шервица, действительно, исключало возможность какого-либо подозрения со стороны Хельмига, и я согласился.
Карл Карлович пожелал мне доброй ночи, но какое там! Я не мог уснуть, голова была полна размышлений о предстоящей поездке, которая обещала помочь распутать сложный клубок загадочных событий.
На другой день я сообщил Хельмигу, что его просьба принята и что он будет для нас на охоте желанным гостем. На вопрос, где она состоится, я ответил, что около Березкополянского хутора — название для немца труднопроизносимое. Договорились, что выедем на машине в пятницу после обеда, чтобы успеть поохотиться в субботу и воскресенье.
Вечером я познакомил Курилова с нашими планами.
— Знаю там почти всех охотников, — заявил Курилов, но не представляю, кто бы из них мог пригласить Хельмига? Этот ваш турбинщик Шервиц, должно быть, сообразительный парень… Каковы его политические взгляды?
— У себя на родине был социал-демократом, говорит, что симпатизировал коммунистической партии, потому и приехал в СССР. Он не из тех, кто предъявляет безмерные претензии, как некоторые другие немцы. Шервиц — веселая голова, сами увидите, как поедем.
— Вы должны были познакомить со всеми обстоятельствами нашего друга Богданова. Короткая телеграмма, которую он от вас получил, ему мало что скажет. Как бы он сам раньше сюда не выехал. Кстати, зачем вы его звали в Ленинград?
Филипп Филиппович Курилов был следователем, членом партии, короче, человеком, на которого можно положиться. Поэтому теперь, когда вся история начала приобретать более или менее четкие контуры (как я предполагал), я рассказал ему о том, о чем до сих пор молчал: о находке патрона в лесном сарае и на месте ранения отца лесничего, о своих догадках, словом, обо всем, что у меня было за душой.
Курилов задумался, его обычно веселое выражение лица сменилось озабоченностью. Потом он гневно сказал:
— Черт возьми! И вы мне об этом рассказываете только теперь, милейший Рудольф Рудольфович? Поглядите-ка на этого Шерлока Холмса! Да разве нынче такие дела делаются в одиночку? Давным-давно вы должны были со всем меня познакомить, возможно, и вам легче бы стало…
— …а возможно, наоборот. Как говорится в чешской пословице, с бубном на птиц не охотятся… Очень вас прошу, никому ничего не рассказывайте. Иначе я останусь дома.
— Успокойтесь, никто и не собирается отнимать у вас инициативы. Я хотел только посоветоваться с одним человеком…
— Нет, нет, пожалуйста, никому ни слова, — прервал я Курилова.
— Где-то слыхал, что чехи бывают твердолобыми, но не верил… Теперь вижу: что-то в этом есть…
— И твердый лоб к чему-нибудь сгодится. Оставьте, прошу вас, все так, как мы договорились…
Курилов, казалось, заколебался, но в конце концов твердо бросил:
— Пусть будет по-вашему! — И добавил: — Трудно отделаться от впечатления, что я сам, по собственной воле лезу в крапиву…
— По рукам?
— По рукам. Только с одним условием: я поеду поездом и возьму с собою собаку. Пусть она встретится со своим хозяином в лесу.
— Зачем?
— Дело в том, что в городе лайка не проявляет всех своих особенностей так, как в лесу, на природе — там она особенно внимательна и агрессивна… Да вы и сами знаете, как лайка меняется, когда попадает в обстановку, где требуется ее работа…
— Вы совершенно правы, я об этом не подумал! Ведь преждевременная встреча с лайкой — разумеется, если это именно та, с которой его видел Шервиц, — сразу насторожит Хельмига.
— Вот и выходит: ум — хорошо, а два лучше, — не без укоризны указал Курилов.
— Думаю, ваша голова стоит трех, — ответил я, желая подчеркнуть, что именно Курилов — автор дельного предложения.
— Если, конечно, исходить из ее объема… — рассмеялся Курилов, который всегда охотно подшучивал над своими недостатками. Я покраснел, пробормотал что-то вроде того, что «я этого не думал». Курилов дружески похлопал меня по плечу: ладно, все понимаю.
В пятницу рано утром он пришел за моим Дружком. Увидев Курилова в охотничьей одежде, с ружьем, лайка радостно завизжала, а потом недоуменно посмотрела на меня, как будто хотела спросить: а что ты, почему у тебя ничего такого нет? Я погладил ее и сказал:
— Иди, иди, я потом — алле!
Конечно, кое-кому наверняка покажется абсурдом, что собака могла меня понять, потому что все, что освоила за тысячелетия общения с человеком, она делает механически или инстинктивно, а мыслить, дескать, не способна. Но, честное слово, Дружок очень хорошо понял, что я сказал. Он привстал на задние лапы, передние положил мне на грудь, потерся головой о руки, подбежал к Курилову, снова вернулся ко мне, легонько схватил зубами за низ пиджака, словно пытаясь осторожно вынудить меня пойти вместе с ним. Норд, который все это, конечно, заметил, поднял лапу и несильно ударил лайку по спине, как бы давая понять, чтобы она оставила меня в покое. В конце концов оба пса на прощанье так залаяли, что уши заложило. Норд по опыту знал, что я не еду, потому что не одет как охотник, и его раздражало, что Дружок тянет меня с собой.