Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
— У тебя, Иван, глаза… — только и сказала Марийка и почему-то быстро вскочила, стала отряхивать снег. И больше не поднимала на него взгляда. А еще через неделю Иван признался Марийке в любви. Если можно было назвать это признанием. Один-единственный раз, больше он не произносил этих слов вслух. Даже в день свадьбы, даже после свадьбы. Это было странное признание. Марийка отнимала у Ивана линейку, свою линейку, а Иван не давал, она тормошила его, закусив нижнюю губу, глаза ее сверкали гневом и одновременно смехом. А Иван увертывался, уклонялся, оборонялся. Наконец, запыхавшись, уже и в самом деле гневная, Марийка бросила:
— Отдай! Любишь — так скажи.
Это были обычные слова, говоренные не только всеми хлопцами и девчатами
Но, бросив их, Марийка запнулась, вспыхнула, они уже на лету возвратились к ней своим реальным содержанием. Иван тоже растерялся, но, подавив волнение, посмотрел Марийке прямо в глаза и сказал:
— Ты же знаешь.
И протянул линейку. Он ничего не умел скрывать, даже свою любовь. Только не мог сказать о ней. А тут спросила она сама. Эти слова навсегда вошли в Иваново сердце: «Любишь — так скажи». Он часто мысленно повторял их, они звучали то громко, аж звенели, то вдруг доносились ее тихим шепотом: «Любишь — так скажи». Впоследствии они прорывались к нему сквозь щелканье затворов, сквозь рев танковых моторов, сквозь лай немецких команд.
Они с Василем почти в одно время оставили школу — у Ивана умерла мать (отец погиб еще в двадцать девятом), а Василь, неизвестно почему, раньше Ивана на полтора месяца. Может, потому, что уже знал: он остался за пределами белого чистого поля Ивана и Марийки. Хотя… он и дальше продолжал ходить на ту улицу, где жила Марийка, и встречал ее, когда она возвращалась из школы, перерубил и бросил в воду кладку через узкую, но быструю речушку Белую Ольшанку, по которой ходил Иван на Марийкину улицу. Иван перекинул через Ольшанку другую кладку, а Василь изрубил и ее. А потом подкараулил его на стежке от мельницы до Ольшанки и, пряча глаза под огромным козырьком серого картуза, сказал, растаптывая цигарку:
— Все равно Марийка будет моей. — Поднял голову и так глянул на Ивана, точно провел острой бритвой, но сразу же и пошутил: — А не отступишься от нее — прирежу. И будем с ней ходить на твою могилу.
Шутка получилась скользкой, и что-то было в ней от настоящей, хоть и невольной угрозы, и у обоих после этого остался тягостный осадок на душе.
На Иванову и Марийкину свадьбу Василь примчался верхом (был приставлен в колхозе к коням, и тоже — кто знает, что привело его туда, — не лежала, как казалось Ивану, у Василя душа к коням) и танцевал в старой хате так, что стонали и скрипели половицы, и пил водку стаканами, и шутил остроумно, а потом плакал, обхватив старую яблоню. «А я рад… Дураки — они всегда рады…» А когда к нему подошел Иван, Василь взглянул на счастливого соперника и так тряхнул яблоню, что с нее посыпались яблочки-зеленцы, и простонал:
— Я… не могу без нее.
Глаза его были мутны, но трезвы. Отвязал от плетня жеребца, хватил его плеткой, да так сильно, что оставил след во всю шею, и жеребца с трудом утихомирили трое парней. В тот же день Василь выпал из седла, сломал два ребра и ногу. Это было десятого июня, за две недели до начала войны.
Все это сейчас предстало перед глазами Ивана так близко, так отчетливо, что он невольно раскрыл их. Мертвенно-желтая лампочка под потолком, внизу на нарах кто-то стонал во сне. Этот стон не порвал длинную незримую веревочку, протянувшуюся от Ивана к далекому селу Позднему на берегу Белой Ольшанки.
Воспоминания тучей висели в голове Ивана. Они были одновременно и мукой и счастьем. И там, на военных дорогах, и на дорогах плена, и тут в лагере. Единственное, чего не могли обмотать колючей проволокой, окружить черными отверстиями дул, — это его воспоминаний, его любви. Одна она осталась у него на всем свете. Ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер, лишь она. Даже здесь, в бараке, где голод до дна выел силы и нежность, Иван иногда просыпался ночью, ощущая под рукой изгиб Марийкиного плеча. Так держал он Марийку за плечи, возвращаясь из клуба через колхозный сад. Это было незадолго до свадьбы: тогда тоже царила во всем белизна и нежность. Белое цветенье яблонь. Белая ночь. Короткая и прозрачная, как все прекрасное на свете, как человеческое счастье. Цвет яблонь — он буйствует недолго… Падает и падает им под ноги, и ветер гонит его по дорожке на черные, только что вскопанные грядки. Иван встряхивает яблони, они идут в белой вьюге по узкому междурядью, и плывут в небе звезды, тоже белые и трепетные. Потом он слышит сильный звон, звезды срываются густым светопадом, падают, зависают меж ветвей.
В этот миг кто-то легонько тряхнул его за ногу. Это был Борисов.
— Пора, — тихо прошептал он. — Пора!
Тимош в хату не вошел. Взял Василя за руку, потянул в сумерки сада. Ночь была тихая, мглистая; сквозь густой лиственный шатер проглядывали редкие звезды, напоминающие золотых жуков. По голым плечам Василя скользнула ветка, обсыпала зеленым холодом.
— Свекор сказал, тебе надо бежать. — Тимош старался говорить шепотом, и от этого бас его дребезжал, как треснувший чугунок, когда к нему прикасаются рогачом.
— Когда? — зябко поежился Василь.
— Сейчас. Мы пришли за тобой. Хлопцы там, на улице.
Что-то зашелестело в ветвях над их головами, тяжело ухнуло сзади.
— Ватянка, — сказал Василь, отведя от себя ветку.
— Что за ватянка? — не понял Тимош.
— Груша такая, — пояснил Василь. Но все же оба прислушались. Над селом звонкая тишина, на краю его, пожалуй на Дерикозах, лаяли собаки.
— Я соберусь, — сказал Василь.
— Умгу, — буркнул Тимош, шаря руками в темноте. Он выпрямился, держа что-то в кулаке, громко хрустнул и сразу же протянул разочарованно: — Гурок. Да еще и желтяк…
— Вон там лимонка, — показал на темную, напоминающую стог грушу Василь. — Тряхни.
Уже на пороге услышал, как густо посыпались груши.
Василь собирался недолго. Уже давно дожидался разрешения уйти в лес, просился у Свекра при каждой встрече. Это его вроде бы и спокойное подпольничество — кое-когда наведаться в город, кому-то что-то сообщить, перепрятать и передать в лес две-три винтовки, ящик патронов или мешочек муки — вымотало душу. Кто знает, нет ли у полицаев именно там, в лесу, своего информатора, не наколол ли его здесь, в селе, чей-нибудь недобрый глаз. Каждый вызов в старостат за квитанцией на оплату налогов таил угрозу. Вот недавно за ним приходил полицай и сказал, чтобы шел в полицию, а зачем — не знает, мол, сам. Полицай был знакомый, даже учились вместе с первого до пятого класса; он шел впереди (грязь, под заборами узкая стежка), чуни [10] разъезжались по грязи, винтовка болталась за спиной, а когда хватался за тын, она повисала, ремень сползал с плеча, и Василя несколько раз так и подмывало вытащить затвор и рвануть за амбары. В полиции сказали, что его назначили дежурить на железной дороге, что ответит жизнью, если на его участке партизаны совершат диверсию. Такой приказ получили мужчины Позднего.
10
Чуни — самодельные галоши из резиновых автомобильных камер.
Василю казалось, что там, под шатром леса, покой. Ну, если не покой, то все же не то что здесь, где невидимая опасность постоянно стоит над тобой, как пугало в детстве. Кроме всего, ему осточертела роль рьяного десятника на немецком общественном дворе, играть которую равнодушно было нельзя, чтобы не накликать беды с обеих сторон. Он даже Марийке не осмеливался сказать… Из-за ее отца и из-за сурового запрета, который на него наложили.
И он подумал, что теперь-то уж все напрочь переменится, но сразу же подумал и о том, что это «теперь» отбирает у него чрезвычайно много. Отбирает возможность хотя бы издали видеть Марийку.