Белая тень. Жестокое милосердие

Мушкетик Юрий Михайлович

Пропели первые петухи. В хлеву отозвался и их Бесхвостый, вернул Василя к прежней жизни.

Сначала Василь хотел разбудить мать, но, подумав, что она за ночь изболеется душой, поплелся в хлев. На двери хлева — огромный замок, но он должен был отпугивать воров только своими размерами: снимался вместе с пробоем («Ну и хозяин, ну и хозяин», — говорила мама), Василь вынул пробой и вошел в застоявшуюся темень хлева. Притворив дверь, через щель в стене снова сунул пробой на место, послушал тишину. На его шорох потянулась головой Красоля, на мгновение перестала жевать, вздохнула глубоко, нутром, зажевала снова. Пахло свежим навозом, молоком, сеном. Василю захотелось есть. Пошарил в прибитом к стене ящике, где неслись куры, но нашарил только одно яйцо-подклад, оно там с весны — болтанка; разочарованный поплелся он к боковушке. На ощупь отыскал лестницу, полез на сеновал. Сена было почти

под крышу, он сам косил на Вольной, сам возил и укладывал. Сено жесткое, малосъедобное — осока, безостый стоколос, белая мятлица, вперемешку с камышом, аиром и другими болотными растениями. Оно шуршало, лезло за воротник, в рукава. Угнездившись, Василь смежил веки, однако что-то его еще тревожило в памяти, и он полез назад на край настила и втянул к себе лестницу. Снова запел Бесхвостый, а Василю не спалось: мысли вертелись где-то здесь, на родном подворье, но подворье не теперешнем, а прежнем, возле забот и хлопот прежней жизни. Уютной, но какой-то словно бы неустоявшейся для него. Неустоявшейся, потому что не мог себя в ней найти, как другие хлопцы, — не увлекался ни коньками, ни рыболовством. А еще в нем жучок — дразнящий, кусающийся жучок самолюбия, который часто приводил к ссорам с хлопцами, а то и к потасовкам. Все это, наверное, оттого, что рос хилым и болезненным. Василь — один из близнецов. Порой ему казалось, что сестра, с которой они родились, крепкая и сильная девушка, забрала частицу его здоровья. Она росла сильной и здоровой, рано развилась, расцвела и в семнадцать лет вышла замуж (выехала с мужем, железнодорожником, на Кавказ); а его все еще считали мальчишкой. Был тонкий, длиннолицый, по-детски ушастый, глазастый. Да еще этот несерьезный чубчик, русый, аж белый, слегка кучерявившийся. Правда, теперь Василь уже не был таким хилым, как раньше. Тайком от всех закалял себя, упражнялся в хлеву с шестерней и уже знал, что она под силу не всем его однолеткам. Ему так хотелось быть сильным, что, когда эта сила пришла, он не мог сразу поверить этому. Раньше, когда его бросали в драке или игре наземь, он отделывался балагурством, шутками, притворялся, что ему только смешно, а на самом деле в душе были слезы, и он отплачивал обидчикам язвительными прозвищами, за которые его били, били сильнее, чем других хлопцев. Василя считали въедливым, да оно так и было, а еще немного чокнутым. Потому что брал в библиотеке много книг, потому что сорочка на нем всегда расхристана, да еще в гостях он не всегда догадывался снять картуз, мало водился с соседскими хлопцами… Улица, школа — это вечные враги Василя, обидчики, хотя они же и манили с непреодолимой силой, и как он ни зарекался, все равно снова шел туда. Дома же — достаток и мягкая до болезненности материнская нежность, которой он стыдился, и отцово кроткое молчание. Отец — заведующий фермой (сейчас он в эвакуации, погнал колхозных коров) — мучился хилостью сына и мечтал, чтобы сын стал ученым. Эта ученость в его представлении не простиралась далее Нежинского ветеринарного техникума, а Василь, поехав держать туда экзамены, поступил в культпросветтехникум. Через полгода бросил его, вернулся в село, а поскольку к тому времени дед Свирид, приставленный к колхозным жеребцам, поубавил в силе, пошел к нему в помощники. И уже сам не заметил, как увлекся лошадьми, заботами о них заполнил свои дни. Кони — это воистину целый мир своенравности, доброты, хитрости и лукавства. Он прощал им их лукавство, как прощают малым детям, почти никогда не прибегал к кнуту или хворостине. А к паре выездных красавцев — Ринальду и Вихрю — прирос душой. Это были гордые, бесхитростные и красивые кони. Радовали самый придирчивый глаз, когда шли размашистой рысью, высоко неся точеные головы, далеко выкидывая копыта. На Ринальде Василь приезжал на Марийкину свадьбу и тогда горько обидел коня, несколько раз хлестнул его нагайкой, а конь влетел в глиняный карьер, и Василь покалечился, сломал ногу. А когда Василя положили в больницу, Ринальд долго не подпускал к себе никого, даже деда Свирида.

Гнедые резвые кони и понесли сейчас Василя в сон.

Разбудили его голоса. Василь открыл глаза, но не сразу понял, где он. Шевельнулся, под ним зашуршало сено, и этот шорох окончательно вырвал его из сна. Он на сеновале. Протрухлявевшая, побитая шашелем слега, густая паутина под стропилом… Сквозь дырявую стреху пробивался пучок света, в нем плавали одинокие пылинки. И приблизились, точно перепрыгнули какую-то преграду, голоса, зазвучали совсем близко. Несколько мужских, на крутых нотах, и среди них мамин надломленный страхом, предупредительный, заискивающий, однако и таким Василь узнал бы его среди тысячи других.

— Вот крест святой, как ушел в прошлую среду к тетке на Варькины хутора…

— Бреши, бреши, прямо богу в бороду. И не приходил сегодня ночью?

— Вот крест святой… — снова забожилась мать. — Чтоб я вечера не увидела, чтоб меня сырая земля поглотила, — искренне клялась она.

— А ну, дай ключ!

Мать зашлепала чунями, надетыми на босую ногу, а Василь мысленно отщепил от чего-то холодного, вставшего у него в груди, малюсенькую щепочку: хорошо, что вставил назад в дырку пробой. Но щепочка та была мизерная, а то, что стояло в груди, большое, ледяное, страшное. Надо было прятаться, зарываться в сено, но побоялся выдать себя шуршаньем. И снова мысль, как огненный прут: «Куда прятаться? Они увидят лестницу на сеновале, догадаются сразу».

А те уже вошли в хлев, заговорили громко, и голоса запрыгали, окружили Василя, стали у него в изголовье в смертельной угрозе:

— Сена навалил!

— Десятским, гнида, был.

— А ну, Микола, полезай наверх. Где лестница?

Материн голос прозвучал надтреснуто. Наверное, она сама только теперь заметила, что лестницы нет на месте, страшная догадка пронзила, разбила вдребезги недавнюю уверенность.

— У нас… нет лестницы. Только одна… в сенях… на хату.

— Принесите лестницу!

Те слова ударили Василю в уши, как выстрел в упор. Он еще лежал, еще глотал раскрытым ртом воздух, но лежал уже мертвый, это лежало его тело, а душа исходила в страшных палаческих муках. И не было выхода, не было спасения. Он боялся громко дышать, боялся даже отпустить от себя мысль, чтобы те не услыхали ее лёта. Да и куда ей лететь?

У него не было путей к бегству, не было оружия для обороны.

Вот сейчас принесут лестницу… Кто-то взберется по ней…

— Я так, — отозвался внизу другой полицай.

Цепляясь руками за обрешетку, обваливая ногами глину, которой обрешетка была обмазана, полицай полез наверх, вытянув шею и задрав голову. Но только он попытался ухватиться за слегу, как обрешетка под его руками затрещала, он заелозил ногами в поисках опоры и рухнул вниз.

— Как будто никого, — сказал, чтобы оправдать свою неудачу. — Туда так не залезешь.

— Ну хорошо, — уже спокойнее сказал начальник, и непонятно было, что означало это «хорошо» — согласие с полицаем или угрозу матери Василя.

Тяжелые сапоги затопали из хлева. Василь слышал, как они топают по двору, как растекаются к погребку, к рубленой коморе, к будылью подсолнуха, прислоненному к плетню (сам прислонял), как собираются снова в кучу, как топчутся на месте — посреди двора всегда была лужа, и отец перед самой войной засыпал ее шлаком, теперь шлак скрипел жестко под ногами каждого, кто на него ступал. И упали до неразборчивого бормотанья голоса. Наверное, полицаи советовались. Вдруг шлак закричал, завопил, сапоги тронулись все разом, потопали к воротам. А оттуда на улицу и тропинкой вдоль хлева в сторону села.

Василь не сразу поверил в свое спасение. Ему казалось, что полицаи сейчас вернутся и начнут перетряхивать все до соломинки. Но топот удалялся, и тогда Василь, чтобы убедиться, осторожно проковырял тонкий слой глины и посмотрел в щель. Четыре черные спины с винтовками над плечами маячили в конце улицы. Он только и успел ухватить их краешком глаза, так как они свернули в сторону, на Пробитовку, и скрылись за высоким забором Майдановича.

Василь еще некоторое время лежал в тяжелом бессилии. В груди оттаивало медленно, слабенькое тепло вяло растекалось по телу. Однако мысль уже жила, заставила его подняться. Полицаи могут прийти еще раз… Они искали без рвения — фронт приближался, рьяность их, рвение таяли, но их могут послать снова.

Он торопливо спустил лестницу, спустился сам. Пока слезал, подумал, что боится напрасно, полицаи больше не придут, а он все же заскочит в хату, успокоит мать и скажет ей, чтобы наведывалась на Медяников хутор, через Медяничиху он будет передавать вести о себе. Дорога домой ему теперь заказана, и вообще впредь он будет осторожнее и рассудительнее. А то чуть не попал в беду. Хорошо, что все кончилось счастливо. И он опять вернется в лес. Будет жить. Жить! И думать про Марийку. И найдет способ повидать ее…

Все эти мысли — в один миг, на широких крыльях от черного страха до ослепительной радости. Душа Василя никогда не держалась на одной, средней ноте, ей лучше на тех, крайних.

Всходило солнце, утро выкатывалось из сада, пропахшее привядшей картофельной ботвой, яблоками, осенними астрами.

Под тынком, отгораживавшим двор от сада, лежала куча пней, в одном, крайнем, торчал загнанный по обух колун. Василь дернул за топорище, но колун был зажат туго, не вырвать. На мгновение что-то защемило в душе Василя: сколько мама просила, чтобы поколол пни, а он все отмахивался.