Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
— Что ты, Марийка, — вздохнула она. — Я пошутила.
— Так шутить?
— А как же мне остается шутить?
Лотта вынула сигарету, а огонь ей поднес высокий, стройный, но уже немолодой немецкий офицер. Он словно бы ждал, чтобы услужить Лотте, казалось, стоял за их спинами. Марийка даже испугалась. Офицер что-то сказал Лотте по-немецки, снял высокую красивую фуражку, оголив большую, во всю голову, резко обрамленную черными волосами плешь, улыбнулся Лотте, надел фуражку и ушел.
— Хорошо, Марийка, — затянувшись один лишь раз, бросила Лотта на землю сигарету. — Сегодня Василь вернется домой.
Сказала так, будто поставила печать на пропуске Василя. Марийка подумала, что Лотта снова
— Значит, ты попросишь?
— Я скажу, чтобы выпустили.
Она, Лотта, имеет такую силу, что по одному ее слову выпустят партизана?! Наверное, никто бы в такое не поверил. Но что еще могла сказать Марийка? Девушка чувствовала себя даже неловко. Так себя чувствуют невольные свидетели воровства. Она еще с минуту постояла молча.
— Спасибо, Лотта, — молвила тихо Марийка. — Не от меня. Ты понимаешь. От матери Василя. От всех наших.
Говорила все это, чтобы крепче втиснуть в память Лотты свою просьбу, в память и, может, в сердце. Хотя в это верила мало. Зло содеять легко. А добро… Почему-то так редко его делают. Но все еще не уходила. Как будто ждала чего-то. И когда уже поправила платок, чтобы идти, Лотта снова подняла на нее глаза.
— А я, Марийка, выхожу замуж.
— За кого? — спросила почти равнодушно.
— За… коменданта. Майора Клемма.
И тут Марийка поняла все.
— Это он подходил?
Лотта ответила движением век.
И вдруг Марийка вскинулась, как на выстрел.
— Лотта! Что ты делаешь?! Тебя еще могут простить. Наши идут. Говорят, уже под Черниговом.
Она еще не закончила, как поняла, что «наши» — это не для всех, что для Лотты «наши» — эти, в высоких фуражках с орлами. Вздохнула и накинула на голову платок.
— Ну, я пошла.
Но теперь не спешила попрощаться Лотта.
— Так что, не выходить за коменданта замуж? — снова заиграли огоньки в ее глазах.
— Не выходить, — уже не так уверенно ответила Марийка.
— Пойти сейчас к Клемму и отказать?
— Пойди…
— А как же тогда Василь? Отдадим его в гестапо?
— Прощай, Лотта, — сказала Марийка. — Прощай. Только смотри, чтобы горько не пришлось… Всю жизнь.
Повернулась и тихо пошла, и земля уплывала из-под ее ног. Так ее измучили, изнурили разговор с Лоттой и неуверенность в последующем Лоттином настроении.
Иван показал рукой назад, на будку, к которой бежал сторож. Борисов тоже посмотрел туда, а когда оглянулся, Иван резко взмахнул рукой: «Надо прыгать». Борисов кивнул головой: мол, понял. Солнечный костер сзади погас, словно кто-то плеснул в него воды. И затерялись, растаяли мелкие фигуры юнгфольковцев, и будка и холм как бы поплыли куда-то, стали оседать. Поезд пошел на подъем. Паровоз запыхкал чаще и с хрипом, заскрипели, зазвенели железом вагоны. Собственно, это были не вагоны, а огромные металлические лейки-ковши. В таких ковшах возят растопленную смолу, жидкий, готовый к употреблению бетон и цемент; пожалуй, сейчас они тоже были полные, потому что паровоз дергал, как притомившийся конь. По обеим сторонам полотна замелькали сосенки, чуть повыше тех, в которых они прятались днем. А далеко впереди сквозь редкую хвою верхушек просвечивало бледное, колышущееся зарево. Иван понял, что зарево это бросает город. Большой промышленный город Грейфсберг, о котором говорила им девушка из Озерян.
Иван оглянулся и не увидел Борисова — задние платформы с ковшами плыли в темноте. Однако Борисов должен был видеть его на фоне отблеска. Иван несколько раз взмахнул рукой, повис на левой руке и, громко, даже сам вздрогнул, вскрикнув «эй-эй», прыгнул под откос. Насыпь была невысокой, поезд шел медленно, и Иван упал мягко. Посмотрел вверх и увидел темную платформу, а на крутых поручнях растопыренную фигуру Борисова.
«Эй!» — еще раз крикнул Иван, а фигура все так же висела на поручнях, платформа прогромыхала дальше, за нею вторая, а уже за той наплывал последний вагон с красными предостерегающими огоньками на тормозной будке.
Иван припал к земле и затих. В тормозной будке наверняка должен был кто-то стоять. «Может, — подумал, — Борисов прыгнул дальше». Встал и пошел вдоль колеи вслед за красными огоньками поезда, которые как бы ввинчивались в мрак.
Остановился и покричал — в леске стояла тишина.
Иван так и не понял, почему не прыгнул Борисов. Не увидел его знака, почувствовал себя плохо — подвернул ногу, когда цеплялся за поезд, или просто передумал, это уже оседланное спасение представилось ему надежнее, — кто знает, но он поехал в ночь, в вечную для Ивана неизвестность.
На мгновение Иван почувствовал себя таким одиноким, таким затерянным — на чужой земле, в чужом лесу, что даже закричало сердце. Почувствовал себя маленькой букашкой в исполинских руках безжалостного мира. Вокруг ночь и лес, тихое гудение рельсов, еще слышен стук колес поезда, а ему казалось, что он стоит здесь давным-давно.
Уже спустя мгновение рассуждал холодно и спокойно, как всегда в таких крутых ситуациях, и уже ничего не существовало в мире, кроме опасности, чужой земли и мысли о спасении. «Нужно прыгать на следующий поезд. Пока не опомнились». Иван пошел вперед вдоль колеи, искал удобного места посадки. Понимал, что один упущенный час может отобрать жизнь, что вот-вот на этот лесок обрушится облава, что станционная жандармерия, не поймав их, начнет обыскивать поезда, — следовательно, надо сесть незамедлительно на первый же поезд. Только бы не был он пассажирским.
Там, в лагере, готовясь к побегу, они тоже представляли себе такой путь на восток. Отойти как можно дальше, пробраться к глухому полустанку и там выбрать товарняк, пережидающий встречного поезда. Порожний товарняк, идущий за награбленным. Но теперь выбирать было некогда. Он должен прыгать на первый же поезд. На тот, который бежит прожектором по верхушкам сосен. Прыгать здесь, где шпалы лежат вровень с лесным грунтом. А пока нужно укрыться за этими двумя соснами. Прожектор такой мощный, слепящий, — кажется, вот-вот затрещит, зашипит хвоя. Паровоз словно толкает перед собой желто-белую стену, толкает тяжело, со стоном, — значит, тоже не порожняк, тоже загруженный. Однако… стена уже позади. А в нескольких шагах покачиваются, лязгают буферами черные прямоугольники вагонов. Между ними платформы с черными кучегурами груза. Прыгать надо на тормозную площадку вагона. Только бы там не оказалось солдат железнодорожной охраны. На первой он заметил съеженную темную фигуру.
Кажется, вон то…
Иван отшатнулся от стены и прыгнул на высокую ступеньку. Его швырнуло на поручень, но он держался за другой, передний, перехватывая его руками, выскочил на тамбурную площадку вагона. Тут не было никого. Взглядом Иван уже цеплялся за платформу впереди, на той платформе громоздилось что-то черное, что именно — не видно, Иван перелез через борт тормозной будки и по буферу перешагнул на платформу. Рука ощутила шершавую поверхность, Иван животом упал на большой твердый тюк. И сразу понял, что вся эта громадина — сложенные один на другой тюки спрессованного сена. Попытался сдвинуть крайний от себя, но тот даже не шевельнулся. Осторожно, стараясь не шуршать, полез вперед, ощупывая тюки руками. Трогал черный лопочущий брезент и не мог понять, что это. А небо с той стороны, куда мчал поезд, поднималось все выше и выше, лес становился реже и ниже. Вот промелькнула белая будка дорожного обходчика. И еще раз напомнила о той, что осталась позади, к которой бежал сторож.