Белая ворона. Повесть моей матери
Шрифт:
Тоня и не думала работать ткачихой, и когда Вова уехал в Москву поступать во Фрязинский техникум, она тайком от нас уехала к нему на следующий день. Она не собиралась жить одной семьёй в моей квартире, объясняя это тем, что Кинешма – серый город. В Москве, на частной квартире, второго августа у них что-то получилось, Тоня встала, отряхнулась и сообщила, что она забеременела, а Вова заметил, что она потихоньку собирает свои вещи, хотя обещала жить с ним в Москве.
Тоня уехала, несколько огорчив Володю, но девушек в Москве было много, а главное, от него теперь ничего не требовалось кроме разговоров, и это его устраивало. Когда Тоня прислала ему письмо и просила купить и прислать ей некоторые вещи, он ответил, что рад её отъезду, потому что она ему надоела, а в Москве много интересных девушек. В другом письме она сообщила ему, что он теперь стал отцом, обязан содержать семью и высылать ей деньги. Она требовала высылать их как можно скорее, пока не поздно, а иначе она убьёт общего ребёнка и себя. Он ответил, что денег выслать не может, потому что сам находится на содержании у родителей. Тогда Тоня написала мне письмо, в котором сообщила, что
Можно было бы подумать, что Тоня принуждает его к половой жизни с целью женить на себе, если бы не требование денег. "Возможно, – думала я, – Тоня, насмотревшись на жизнь своих родителей, хотела жить иначе". Тоня рассказывала, что её мать не видела ничего хорошего, воспитывая пятерых детей и терпя побои пьяного отца. Володя вина не употреблял и поэтому был более подходящим для неё, чем другие выпивающие парни. Эталоном хорошей жизни для Тони была жизнь её тёти Любы, жены военного, которая не имела детей, ничего не делала, лежала на диване и читала книги. Тоня почему-то считала нашу семью очень богатой и была уверена в том, что у меня на сберкнижке лежат тысячи рублей. Но эта версия была маловероятна.
Мне стало ясно, что она, будучи беременной, использовала Володю, чтобы свалить на него чужого ребёнка. В день, когда он познакомился с Тоней, они пришли на вокзал. В этот день уезжал на юг Иолхом. Тоня смотрела на него только издали и побелевшими губами шептала: "Подлец. Подлец". Позднее я нашла письма Иолхома к Тоне. Очевидно, он отказался жениться на ней – вот и попал в подлецы. Я сообщила Володе, что он попал в беду, и Володя написал ей под мою диктовку то, что думал сам, с моими существенными дополнениями. От себя он написал, что она ему ненавистна, и он никогда не женится на ней, и будет выплачивать алименты только в том случае, если ребёнок, будучи доношенным, родится через девять месяцев со дня зачатия, кроме того, будет произведён анализ крови, подтверждающий отцовство. Сразу же самолётом Тоня прилетела в Москву. В двадцатиградусный мороз она была одета в лёгкий плащ и резиновые сапоги, с маленькой дамской сумочкой, в которой был один рубль и носовой платок, даже без запасных трусов. Володя не хотел и разговаривать с ней и просил уйти. Она осталась сидеть на стуле в его комнате и просила дать возможность переночевать хотя бы одну ночь. Ночь была её стихией. Она целовала и миловала его, клялась в любви, говорила, как и няня, что он лучше всех, а главное, говорила, что она вынашивает его ребёнка, и у него будет сын, похожий на него. Они стали жить вместе, ожидая появления сына. Молодой паре все симпатизировали, и милосердные люди (оказывается, у нас таких очень много) одели и обули Тоню. Вова получал стипендию 40 рублей и, по его словам, делился с Тоней каждой корочкой. Но когда они приехали к нам в гости, на её боках было жиру три сантиметра, а Володя похудел, как кощей, и брюки с него сваливались, пиджак болтался как на пугале. Тоня нигде не работала, но каждый день ходила в кинотеатры. Где она брала деньги – неизвестно.
Через несколько месяцев, Володя, заметив, что живот не растёт, спросил, когда же появится ребёнок. Тоня ответила, что, наверное, она ошиблась в своей беременности, но надо подождать ещё немного. Но ребёнок так и не появился. Тогда Владимир таскал её за волосы по снегу и бил, требуя признания, куда же она дела его ребёнка, но она твердила одно и то же, что её затошнило, и она поверила в свою беременность. Эта была ложь, рассчитанная на человека, несведущего в жизни. Тоня жила в общежитии, где девушки постоянно беременели и ходили на аборты. Тоня, будучи очень наблюдательной, не могла не знать признаков беременности. Не предполагая, что так можно лгать, Володя поверил ей, и она опять стала склонять его к половой жизни, обещая родить ему сына, который будет похож на него, и у него уже не будет одиночества.
Тоня хотела подчинить его своей воле, но он не мог жить с ней вместе, уходил и даже хотел броситься под электричку. Она тут же бежала вслед, становилась покладистой и уговаривала снова с ней жить. Из жалости он снова возвращался к ней Няня решила спасти Володю, дала бабушке большую сумму денег, чтобы подкупить милиционера, и тот потребовал от Тони покинуть Московскую область в кратчайший срок, так как нельзя было жить без прописки в Москве. Тогда они переехали в химкинский район, и Володе пришлось тратить на дорогу в техникум и обратно более пяти часов. Там, наконец, Тоня устроилась на работу. Тут я вмешалась, несмотря на свою клятву не вмешиваться в его жизнь. Я просила Володю ни в коем случае не связываться с ней, так как она лгунья, наглая аферистка без совести, приспособленка, любящая паразитировать, как комар, за счёт чужой крови. Рабочие Красноволжского комбината говорили о ней, что её работать палкой не заставишь. Бабушка и няня умоляли Володю расстаться с ней. Но ночная кукушка всегда перекукует дневную. Тоня требовала от Володи секса по десять раз в день, разными искусственными способами вызывая эрекцию. Володя не выдержал и, стукнув по столу кулаком, сказал: "Если не родишь, я больше не буду заниматься этим пакостным делом и разведусь с тобой". Тоня стала приходить с работы в 22 часа вместо 16 часов, объясняя, что работает на сверхурочных работах, чтобы заработать больше денег. И вскоре забеременела. Впоследствии выяснилось, что на фабрике никаких сверхурочных работ не было, там работали инвалиды, в 17 часов рабочий цех закрывали. Оставалась работать только администрация. Женщины этой фабрики говорили, что директор фабрики приставал ко всем женщинам, даже к пожилым и старухам.
Павлик родился 24 января 1989 года. Когда бабушка пришла на фабрику, чтобы получить тонины деньги за декретный отпуск, директор поинтересовался, как чувствует себя Тоня и ребёнок. Бабушка ответила: "Родился очень красивый мальчик. Вот совсем такой, как Вы". На это директор заулыбался и сказал: "А разве я красивый?" – и обещал дать работу и квартиру Тоне, а её малыша устроить в ясли.
Даже беременность Тони не спасла их отношения. Володя часто уходил от неё, а она бежала за ним. Так, на Новый Год Володя приехал домой, умоляя: "Мама, спаси меня от неё". Следующим поездом, немного позднее, вслед за ним приехала Тоня с большим животом. Я сказала, что Тоню в таком положении расстраивать и оставлять нельзя: пусть она родит, мы ребёнка выходим до года, а затем отправим их к её родителям.
Когда родился Павлик, я приехала помочь им. Вова ни о чём не заботился, занимался своими делами. Когда я навестила Тоню в больнице, я увидела её очень бледное, с желтизной, заплаканное лицо с покрасневшим носом. Она ждала Володю, а пришла я. Она была угрюмой. Наверное, она хотела оставить ребёнка в роддоме, а тут я приехала, хотя до этого обещала им, что помогать не буду. Я сказала, что заберу их, всё куплю для ребёнка и буду помогать, но не увидела на её лице никакой радости. Акушерки, увидев меня, стали жаловаться на Тоню, что таких рожениц они не встречали за всю многолетнюю практику. Она не дала себя осмотреть перед родами, всех перекусала и не подпускала к себе. Они удивлялись, не зная, в чём дело. Это была моя работа: однажды Тоня спросила меня, можно ли отличить первородящую от женщины, которая имела беременность? "Конечно", – сказала я. – У них по разному раскрывается матка, и это выявляется при осмотре". Таким образом, эта волевая женщина боролась за своё доброе имя. Она хотела быть честной, целомудренной девушкой в наших глазах.
Тоня находилась в тяжёлом положении из-за неправильного питания в дородовом периоде. Вместо здоровой простой пищи она принимала пирожные, шоколад, конфеты, и у неё развилось малокровие. Во время родов была большая потеря крови, так как было приращение последа, который пришлось удалять вручную под наркозом, а также были большие разрывы промежности. Тоня была слаба, лицо было бледнее простыни, к тому же ей надо было кормить ребёнка, и ей необходимы были хорошее питание и отдых. Она отдыхала, а я в первую ночь, как взяли их из роддома, не спала совсем. Ребёнок не усваивал молоко, и за ночь стул был 24 раза. Он сосал молочко, и тут же из него выходил не кал, а творожок. Заледенелый туалет был на улице, и я выносила горшки после Тони, чтобы она не простудилась. А Володя не прикасался к пелёнкам и сердился на то, что Тоня не улыбается. К грудному ребёнку он не испытывал никакого интереса. Тоня уговаривала его ехать ко мне в Кинешму, а он не хотел. Я попробовала его пристыдить, но получила по очкам. Тогда я сказала Тоне: "Если надумаешь ехать ко мне, то пришли телеграмму, и я приеду за тобой" – и уехала.
Стараясь сохранить семью, я часто просила Володю не пытать больше Тоню об её прошлом. Очевидно, оно было так позорно, что она была не в силах в этом признаться: "И хорошо, что она стыдится прошлого – значит, не будет повторять своих ошибок в будущем".
После моего отъезда они поссорились, и Владимир уехал в Заречный на целый месяц, оставив в беспомощном состоянии и больную жену, и больного грудного ребёнка. Это был тот человек, который жалел бабочек и червей. В Заречном любящая няня и бабушка полностью оправдывали его поведение. Такого я даже предположить не могла. Ведь он так хотел этого ребёнка, шантажом принуждая жену к рождению его, а помогать не стал. Свои обиды были важнее. Своё поведение он объяснил потом тем, что Тоня придиралась к нему и не улыбалась и врала.
Я выехала вновь в Москву по телеграмме и забрала Тоню с ребёнком в Кинешму. Приехав в Москву только с носовым платком, в Кинешму Тоня везла 18 узлов вещей, так что некоторые платья пришлось отправлять посылкой сёстрам в Коми АССР. Я уволилась с работы и создала им райскую жизнь. Чтобы у Тони было хорошее настроение, а, следовательно, и хорошее молоко, я освободила её от ухода за ребёнком, и она целыми днями смотрела телевизор. Я выходила их обоих. Тоня была очень покладистой с теми, от кого она зависела. Будучи наблюдательной, она старалась быть такой, какой её хотели бы видеть. При знакомстве она молчала и внимательно слушала, изучая человека, и говорила уже потом и только то, что показало бы её собеседнику в лучшем свете. Узнав взгляды нашей семьи, она стала уверять нас, что она девственница, секса ей не надо, ей нужна только духовная близость. Она врала и быстро перекрашивалась под цвет среды. Я подумала: "Как легко таких наблюдательных детей воспитывать", – и даже пожалела, что она не моя дочка. Я хотела видеть в ней заботливую мать, и она стала такой. Я хотела, чтобы она стала хорошей хозяйкой, и она старалась. Тоня совершенно ничего не умела делать. До школы она жила у бездетной тёти, которая наряжала её как куколку, кормила сладостями и восхищалась красивой девочкой. Затем она находилась в интернате 10 лет и там даже не выучила таблицу умножения. Я опасалась, сможет ли она покупать продукты. Она сказала, что это очень просто: она наблюдает за теми, кто впереди её сколько и чего берёт, и сколько это стоит, а затем заказывает столько, сколько ей подходит. В аттестате Тони стояли одни тройки, в характеристике – слабые способности к обучению. Я варила ей яичко всмятку и просила запомнить, что варить надо только две минуты, чтобы не переварить. Когда ребёнку потребовался желток яйца, она не могла сообразить, как сварить яйцо вкрутую. Такую безграмотность она охотно соглашалась ликвидировать, взяла тетрадку и стала записывать, как сварить кашу и суп, поджарить рыбу или котлеты. Я собиралась научить её всему, что должна знать замужняя женщина, и найти ей мужа, который устраивал бы её в постели. Я жалела её и хотела, чтобы у неё была нормальная жизнь, которая соответствовала бы её природе.