Белла Ахмадулина

Ахмадулина Белла Ахатовна

Впоследствии я эти стихи слышала, читала, перечитывала. Они могут показаться сложными, несколько витиеватыми, но мне думается, что не нарочитость виной тому, а серьезная и подлинная сложность, которую ощущает в мире и в себе юный, наивно проницательный человек, сильно, азартно устремивший в жизнь зрение, слух, руки. Он пристально смотрит вокруг, и нет такой малости, которая не показалась бы ему значительной, располагающей к раздумью. В будничном, привычном он отгадывает возвышенность и красоту, делает их предметом искусства. Многие чудеса поражают его: поезда, мелькнувший фонарь, такой таинственно-светлый, как будто маленький Пимен поместился в нем и завершает сказанье, белый архипелаг сада, дивный овал человеческого лица, человеческие выдумки и творенья и все, чего так много и из чего и возникает постепенно непростой и прекрасный мир, близко подступающий к глазам. И как щедро, буйно и родимо этот мир расцвечен: в нем и радуги, и Йиржи Волькер, и черный куст в розовом пространстве, и лиловые маляры.

Он – поэт. Вот в чем дело. Зовут его Геннадий Айги.

1964

Симону Чиковани

Явиться утром в чистый север сада, в глубокий день зимы и снегопада, когда душа свободна и проста, снегов успокоителен избыток и пресной льдинки маленький напиток так развлекает и смешит уста. Всё нужное тебе – в тебе самом, — подумать и увидеть, что Симон идёт один к заснеженной ограде. О нет, зимой мой ум не так умён, чтобы поверить и спросить: – Симон, как это может быть при снегопаде? И разве ты не вовсе одинаков с твоей землёю, где, навек заплакав от нежности, всё плачет тень моя, где

над Курой, в объятой Богом Мцхете, в садах зимы берут фиалки дети, их называя именем «Иа»? И коль ты здесь, кому теперь видна пустая площадь в три больших окна и цирка детский круг кому заметен? О, дома твоего беспечный храм, прилив вина и лепета к губам, и пение, что следует за этим! Меж тем всё просто: рядом то и это, и в наше время от зимы до лета полгода жизни, лёта два часа. И приникаю я лицом к Симону всё тем же летом, тою же зимою, когда цветам и снегу нет числа. Пускай же всё само собой идёт: сам прилетел по небу самолёт, сам самовар нам чай нальёт в стаканы. Не будем звать, но сам придёт сосед для добрых восклицаний и бесед, и голос сам заговорит стихами. Я говорю себе: твой гость с тобою, любуйся его милой худобою, возьми себе, не отпускай домой. Но уж звонит во мне звонок испуга: опять нам долго не видать друг друга в честь разницы меж летом и зимой. Простились, ничего не говоря. Я предалась заботам января, вздохнув во сне легко и сокровенно. И снова я тоскую поутру. И в сад иду, и веточку беру, и на снегу пишу я: Сакартвело. 1963

День-Рафаэль

Чабуа Амирэджиби

Пришелец День, не стой на розовом холме! Не дай, чтобы заря твоим чертам грубила. Зачем ты снизошёл к оврагам и ко мне? Я узнаю тебя. Ты родом из Урбино. День-Божество, ступай в Италию свою. У нас ещё зима. У нас народ балует. Завистник и горбун, я на тебя смотрю, и край твоих одежд мой тайный гнев целует. Ах, мало оспы щёк и гнилости в груди, ещё и кисть глупа и краски непослушны. День-Совершенство, сгинь! Прочь от греха уйди! Здесь за корсаж ножи всегда кладут пастушки. Но ласково глядел Богоподобный День. И брату брат сказал: «Брат досточтимый, здравствуй!» Престольный праздник трёх окрестных деревень впервые за века не завершился дракой. Неузнанным ушёл День-Свет, День-Рафаэль. Но мёртвый дуб расцвёл средь ровныя долины. И благостный закат над нами розовел. И странники всю ночь крестились на руины. Февраль — март 1982 Таруса

День, ведущий к Анне…

Речь идет об Анне Каландадзе, об Анне, о торжественном дне ее рождения, но прежде – о былом о скромном дне рождения цветов миндаля на склонах Мтацминды, о марте, бывшем давно. Какая весна затевалась! Я проснулась поутру, потому что дети в доме напротив, во множестве усевшись на подоконник, играли в зеркало и в солнце и посылали огонь в мое окно, радио гремело: «У любви, как у пташки, крылья…» Начинался день, ведущий к Анне ослики по дороге во Мцхету кричали о весне, и сколько же там было анемонов! А у Симона Чиковани, у совершенно живого, невредимого, острозрячего Симона, дача была неподалеку – что за дача: дома нет, зато земли и неба в избытке, за рекой, на горе, четко видны развалины стройных древних камней, и виноградник уже очнулся от зимней спячки, уже хлопотал о незримом изначалье вина. Люди, оснащенные высшим даром, имеют свойство дарить нам себя и других. Сиял день весны, Симон был жив и здоров, но подарки еще не иссякли, и Симон восклицал: «Кацо, ты не знаешь Анны, но ты узнаешь: Анна – прекрасна!» К вечеру я уже знала, что Анна – прекрасна, большой поэт, и ее язык, собственный, ведомый только ей, не меньше всего грузинского языка по объему и прелести звучания. На крайнем исходе дня пришла маленькая Анна, маленькая, говорю потому, что облик ее поразил и растрогал меня хрупкостью очертаний, серьезнейшей скромностью и тишиной – о, такие не суетятся, мыслят и говорят лишь впопад и не совершают лишних поступков…

1975

Анне Каландадзе

Как мило всё было, как странно. Луна восходила, и Анна печалилась и говорила: – Как странно всё это, как мило. — В деревьях вблизи ипподрома — случайная сень ресторана. Веселье людей. И природа: луна, и деревья, и Анна. Вот мы – соучастники сборищ. Вот Анна – сообщник природы, всего, с чем вовеки не споришь, лишь смотришь – мгновенья и годы. У трав, у луны, у тумана и малого нет недостатка. И я понимаю, что Анна — явленье того же порядка. Но если вблизи ипподрома, но если в саду ресторана и Анна, хотя и продрогла, смеётся так мило и странно, я стану резвей и развязней и вымолвлю тост неизбежный: – Ах, Анна, я прелести вашей такой почитатель прилежный. Позвольте спросить вас: а разве ваш стих – не такая ж загадка, как встреча Куры и Арагви близ Мцхета во время заката? Как эти прекрасные реки слились для иного значенья, так вашей единственной речи нерасторжимы теченья. В ней чудно слова уцелели, сколь есть их у Грузии милой, и раньше – до Свети-Цховели, и дальше – за нашей могилой. Но, Анна, вот сад ресторана, веселье вблизи ипподрома, и слышно, как ржет неустанно коней неусыпная дрема. Вы, Анна, – ребенок и витязь, вы – маленький стебель бесстрашный, но, Анна, клянитесь, клянитесь, что прежде вы не были в хашной! — И Анна клялась и смеялась, смеялась и клятву давала: – Зарей, затевающей алость, клянусь, что еще не бывала! — О жизнь, я люблю твою сущность: луну, и деревья, и Анну, и Анны смятенье и ужас, когда подступали к духану. Слагала душа потаенно свой шелест, в награду за это присутствие Галактиона равнялось избытку рассвета, не то чтобы видимо зренью, но очевидно для сердца, и слышалось: – Есмь я и рею вот здесь, у открытого среза скалы и домов, что нависли над бездной Куры близ Метехи. Люблю ваши детские мысли и ваши простые утехи. — И я помышляла: покуда соседом той тени не стану, дай, жизнь, отслужить твоё чудо, ту ночь, и то утро, и Анну… 1975

«Я столько раз была мертва…»

Гие Маргвелашвили

Я столько раз была мертва иль думала, что умираю, что я безгрешный лист мараю, когда пишу на нём слова. Меня терзали жизнь, нужда, страх поутру, что всё сначала. Но Грузия меня всегда звала к себе и выручала. До чудных слёз любви в зрачках и по причине неизвестной, о, как, когда б вы знали, – как меня любил тот край прелестный. Тифлис, не знаю, невдомёк — каким родителем суровым я брошена на твой порог подкидышем

большеголовым? Тифлис, ты мне не объяснял, и я ни разу не спросила: за что дарами осыпал и мне же говорил «спасибо»? Какую жизнь ни сотворю из дней грядущих, из тумана, — чтоб отслужить любовь твою, всё будет тщетно или мало… 1975

Тифлис

Отару и Тамазу Чиладзе

Как любила я жизнь! – О любимая, длись! — я вослед Тициану твердила. Я такая живучая, старый Тифлис, твоё сердце во мне невредимо. Как мацонщик, чей ослик любим, как никто, возвещаю восход и мацони. Коль кинто не придёт, я приду, как кинто, веселить вас, гуляки и сони. Ничего мне не жалко для ваших услад. Я – любовь ваша, слухи и басни. Я нырну в огнедышащий маленький ад за стихом, как за хлебом – хабази. Жил во мне соловей, всё о вас он звенел, и не то ль меня сблизило с вами, что на вас я взирала глазами зверей той породы, что знал Пиросмани. Без Тифлиса жила, по Тифлису томясь. Есть такие края неужели, где бы я преминула, Отар и Тамаз, вспомнить вас, чтоб глаза повлажнели? А когда остановит дыханье и речь та, последняя в жизни превратность, я успею подумать: позволь умереть за тебя, мой Тифлис, моя радость! 1978

Роза

Александру Кушнеру

Вид рынка в Гагре душу веселит. На злато дыни медный грош промотан. Не есть ли я ленивый властелин, чей взор пресыщен пурпуром и мёдом? Вздыхает нега, бодрствует расчёт, лоснится благоденствие Кавказа. Торговли огнедышащий зрачок разнежен сном и узок от коварства. Где, визирь мой, цветочные ряды? С пристрастьем станем выбирать наложниц. Хвалю твои беспечные труды, владелец сада и садовых ножниц. Знай, я полушки ломаной не дам за бледность черт, чья быстротечна участь. Я красоту люблю, как всякий дар, за прочный позвоночник, за живучесть. Я алчно озираюсь. Наконец, как старый царь – невольницу младую, влеку я розу в бедный мой дворец и на свои седины негодую. Эй вы, плавней, кто тянет паланкин! Моих два локтя понукаю, то есть — хранить её, пока меж половин всего, что в нём, расплющил нас автобус. В беспамятстве, в росе ещё живой, спи, жизнь моя, твой обморок не вечен. Как соразмерно мощный стебель твой прелестно малой головой увенчан. Уф, отдышусь. Вот дом, в чей бок тавро впечатано: «Дом творчества». Как просто! Есть дом у нас, чтоб сотворить твоё бессмертие на белом свете, роза! Пока юлит перед тобой глагол, твой гений сразу обретает навык дышать водой, опередив глоток сестёр твоих – прислужниц и чернавок. Прости, дитя, что, из родимых кущ изъяв тебя, томлю тебя беседой. Лишь для того мой разум всемогущ, чтоб стала ты пусть мёртвой, но воспетой. Что розе этот вздор? Уныл и дряхл хвалёный ум, и всяк эпитет скуден. Он бесполезней и скучнее драхм её красе, что занята искусством растеньем быть, а не предметом для хвалы моей. О, как светает грозно. Я говорю при первом свете дня: – Как ты прекрасна, розовая роза! Та роза ныне – слабый призрак, вздох. Но у неё заступник есть в природе. Как беспощадно он взимает долг с немой души, робеющей при розе. 1977

Переделкино после разлуки

Станиславу Нейгаузу

Темнела долгая загадка, и вот сейчас блеснёт ответ. Смотрю на купол в час заката, и в небо ясный вход отверст. Бессмертная душа надменна, а то, что временный оплот души, желает жить немедля, но это место узнаёт. Какая связь меж ним и телом, не догадаться мудрено. Вдали, внизу, за полем белым о том же говорит окно. Всё праведней, всё беззащитней жизнь света в доблестном окне. То – мне привет сквозь мглу, сквозь иней, укор и предсказанье мне. Просительнее слёз и слова, слышнее изъявленья уст, свет из окна. Но я – готова, и я пред ним не провинюсь. Ни я не замараюсь славой, ни поле, где течёт ручей, не вздумает очнуться свалкой ненужных и чужих вещей. 1977

Всегда быть не хитрей, чем дети, не злей, чем дерево в саду, благославляя жизнь на свете заботливей, чем жизнь свою…

С Василием Аксеновым

Сад

Василию Аксёнову

Я вышла в сад, но глушь и роскошь живут не здесь, а в слове: «сад». Оно красою роз возросших питает слух, и нюх, и взгляд. Просторней слово, чем окрестность: в нём хорошо и вольно, в нём сиротство саженцев окрепших усыновляет чернозём. Рассада неизвестных новшеств, о, слово «сад» – как садовод, под блеск и лязг садовых ножниц ты длишь и множишь свой приплод. Вместилась в твой объём свободный усадьба и судьба семьи, которой нет, и той садовой потёрто-белый цвет скамьи. Ты плодороднее, чем почва, ты кормишь корни чуждых крон, ты – дуб, дупло, Дубровский, почта сердец и слов: любовь и кровь. Твоя тенистая чащоба всегда темна, но пред жарой зачем потупился смущённо влюблённый зонтик кружевной? Не я ль, искатель ручки вялой, колено гравием красню? Садовник нищий и развязный, чего ищу, к чему клоню? И, если вышла, то куда я всё ж вышла? Май, а грязь прочна. Я вышла в пустошь захуданья и в ней прочла, что жизнь прошла. Прошла! Куда она спешила? Лишь губ пригубила немых сухую муку, сообщила, что всё – навеки, я – на миг. На миг, где ни себя, ни сада я не успела разглядеть. «Я вышла в сад», – я написала. Я написала? Значит, есть хоть что-нибудь? Да, есть, и дивно, что выход в сад – не ход, не шаг. Я никуда не выходила. Я просто написала так: «Я вышла в сад»… 1980