Белла Ахмадулина

Ахмадулина Белла Ахатовна

Впервые я увидела его осенью 1955 года: он летел по ту сторону окон, чтобы вскоре влететь. Пока же было видно, как летит: воздев палку, издавая приветственный шум. Меня поразили его свирепая доброжелательность и его хрупкость, столь способная облечь и вытерпеть мощь, пыл, азарт. Он летел, неся деньги человеку, который тогда был молод, беден и захворал. Более с ним не разминувшись, я вскоре поняла, что его положение и занятие в пространстве и есть этот полет, прыжок, имеющий целью отдать и помочь. В его существе обитала напрестанная мысль о чьей-то нужде и невзгоде. Об этом же были его последние слова дочери Наталии Павловне. Раздаривание – стихов, книг, вещей, вещиц, взглядов, объятий и всего, из чего он неисчислимо состоял, – вот его труд и досуг, прибыль расточителя, бушующего и не убывающего, как прибой: низвергаясь и множась.

И вот, мыкаясь в этой ночи, до которой довелось-таки дожить, что сейчас кажется мне пронырливым, хитроумно живучим, я считаю все, данное им. Без жалости к себе я знаю, что взяла все его дары и подарки, и это единственное, что я для него сделала. Я не удержала его жизни – пусть вычитанием дней из своей. То есть они вычтены, конечно, но уже без пользы для него, наоборот. Долго идя к нему в последний раз, я опоздала на час – навсегда. Почему, пока мы живы, мы так грубы, бестолковы и никуда не успеваем? Он успевал проведать любую простуду и осведомиться о благополучии всех, и собаки.

И как сформулировать то, что подлежит лишь художественной огласке? Он это знал, когда писал о Сыне и Зое Бажановой.

Чтобы описать эту ночь, предоставленную нам для мысли о том, что он приходился нам жизнью, эту степень нашего родства с ним, – надо писать, а здравого ума пока нет.

Я знаю, что книги остаются. Я убедилась в этом, открывая его книги на исходе ночи, когда проступал уже день, обезображенный его отсутствием, понимаю, конечно, что просто новый день ни в чем не повинный. Он продолжал оставаться чудом: жалел и ободрял, и его обычный голос отвечал мне любовно и внятно.

Я знаю его внуков и правнуков, в которых длится бег его крови.

Знаю, что жизнь его обращена к стольким людям, сколько есть их на белом свете, и

это не может быть безответно и бесследно.

Но на самом деле я знаю, что утешения нет.

1978

Свеча

Геннадию Шпаликову

Всего-то – чтоб была свеча, свеча простая, восковая, и старомодность вековая так станет в памяти свежа. И поспешит твоё перо к той грамоте витиеватой, разумной и замысловатой, и ляжет на душу добро. Уже ты мыслишь о друзьях всё чаще, способом старинным, и сталактитом стеаринным займёшься с нежностью в глазах. И Пушкин ласково глядит, и ночь прошла, и гаснут свечи, и нежный вкус родимой речи так чисто губы холодит. 1960

Сентябрь

Ю. Нагибину

Какие новости у вас в календаре? А впрочем, мне до них какое дело — и в январе живу, как в сентябре, настойчиво и оголтело. Сентябрь, не отводи твое крыло, твое крыло оранжевого цвета. Отсрочь твое последнее число и подари мне промедленье это. Повремени и не клонись ко сну. Охваченный желанием даренья, как и тогда, транжирь свою казну, побалуй все растущие деревья. Что делалось! Как напряглась трава, чтоб зеленеть с такою полнотою, и дерево, как медная труба, сияло и играло над землею. На палисадники, набитые битком, все тратилась и тратилась природа, и георгин показывал бутон, и замирал, и ожидал прироста. Испуганных художников толпа на цвет земли смотрела воровато, толпилась, вытирала пот со лба, кричала, что она не виновата: она не затевала кутерьму, и эти краски красные пролиты не ей – и в доказательство тому казала свои бедные палитры. Вы не виновны! На другой мотив вы мажете холсты до одуренья. По меньшей мере – здесь шалил Матисс и, как за кисти, брался за деревья. Он виноват, но виноват давно! Бывает слабость в старом человеке. Но все это, что желто и красно, что зелено, – пусть здравствует вовеки! Как пачкались, как били по глазам, как нарушались прежние расцветки. И в этом упоении базар все понижал на яблоки расценки. Январь 1960

«Когда моих товарищей корят…»

Андрею Вознесенскому

Когда моих товарищей корят, я понимаю слов закономерность, но нежности моей закаменелость мешает слушать мне, как их корят. Я горестно упрёкам этим внемлю, я головой киваю: слаб Андрей! Он держится за рифму, как Антей держался за спасительную землю. За ним я знаю недостаток злой: кощунственно венчать «гараж» с «геранью», и всё-таки о том судить Гераклу, поднявшему Антея над землёй. Оторопев, он свой автопортрет сравнил с аэропортом, — это глупость. Гораздо больше в нём азарт и гулкость напоминают мне автопробег. И я его корю: зачем ты лих? Зачем ты воздух детским лбом таранишь? Всё это так. Но всё ж он мой товарищ. А я люблю товарищей моих. Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей, выходит мальчик с резвостью жонглёра. По правилам московского жаргона люблю ему сказать: «Привет, Андрей!» Люблю, что слова чистого глоток, как у скворца, поигрывает в горле. Люблю и тот, неведомый и горький, серебряный какой-то холодок. И что-то в нём, хвали или кори, есть от пророка, есть от скомороха, и мир ему – горяч, как сковородка, сжигающая руки до крови. Всё остальное ждёт нас впереди. Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем думать, что они прекрасны! Терять их страшно, Бог не приведи! 1963

«Ремесло наши души свело…»

Андрею Вознесенскому

Ремесло наши души свело, заклеймило звездой голубою. Я любила значенье своё лишь в связи и в соседстве с тобою. Несказанно была хороша только тем, что в первейшем сиротстве бескорыстно умела душа хлопотать о твоём превосходстве. Про чело говорила твоё: я видала сама, как дымилось меж бровей золотое тавро, чьё значенье – Всевышняя милость. А про лоб, что взошёл надо мной, говорила: не будет он лучшим! Не долеплен до пяди седьмой и до пряди седой не доучен. Но в одном я тебя превзойду, пересилю и перелукавлю! В час расплаты за Божью звезду я спрошу себе первую кару. Осмелею и выпячу лоб, похваляясь: мой дар – безусловен, а второй – он не то чтобы плох, он – меньшой, он ни в чём не виновен. Так положено мне по уму, так исполнено будет судьбою. Только вот что. Когда я умру, страшно думать, что будет с тобою. 1972

«За что мне всё это?..»

Андрею Вознесенскому

За что мне всё это? Февральской теплыни подарки, поблажки небес: то прилив, то отлив снегопада. То гляну в окно: белизна без единой помарки, то сумерки выросли, словно растения сада. Как этого мало, и входит мой гость ненаглядный. Какой ты нарядный, а мог оборванцем скитаться. Ты сердцу приходишься братом, а зренью – наградой. О, дай мне бедою с твоею звездой расквитаться. Я – баловень чей-то, и не остаётся оружья ума, когда в дар принимаю твой дар драгоценный. Входи, моя радость. Ну, что же ты медлишь, Андрюша, в прихожей, как будто в последних потёмках за сценой? Стекло о стекло, лоб о губы, а ложки – о плошки. Не слишком ли это? Нельзя ли поменьше, поплоше? Боюсь, что так много. Ненадобно больше, о Боже. Но ты расточитель, вот книга в зелёной обложке. Собрат досточтимый, люблю твою новую книгу, ещё не читая, лаская ладонями глянец. Я в нежную зелень проникну и в суть её вникну. Как всё – зеленеет – куда ни шагнёшь и ни глянешь. Люблю, что живу, что сиденье на ветхом диване гостей неизбывных его обрекло на разруху. Люблю всех, кто жив. Только не расставаться давайте, сквозь слёзы смотреть и нижайше дивиться друг другу. 1975

«Наскучило уже, да и некстати…»

Евгению Евтушенко

Наскучило уже, да и некстати о знаменитом друге рассуждать. Не проще ль в деревенской благодати бесхитростно писать слова в тетрадь — при бабочках и при окне открытом, пока темно и дети спать легли… О чём, бишь? Да, о друге знаменитом. Свирепей дружбы в мире нет любви. Весь вечер спор, а вам ещё не вдоволь, и всё о нём, и всё в укор ему. Любовь моя – вот мой туманный довод. Я не учёна вашему уму. Когда б досель была я молодая, всё б спорила до расцветанья щёк. А слава что? Она – молва худая, но это тем, кто славен, не упрёк. О грешной славе рассуждайте сами, а я ленюсь, я молча посижу. Но чтоб вовек не согласиться с вами, что сделать мне? Я сон вам расскажу. Зачем он был так грозно вероятен? Тому назад лет пять уже иль шесть приснилось мне, что входит мой приятель и говорит: – Страшись. Дурная весть. – О нём? – О нём. – И дик и слабоумен стал разум. Сердце прервалось во мне. Вошедший строго возвестил: – Он умер. А ты – держись. Иди к его жене. Глаза жены серебряного цвета: зрачок ума и сумрак голубой. Во славу знаменитого поэта мой смертный крик вознёсся над землей. Домашние сбежались. Ночь крепчала. Мелькнул сквозняк и погубил свечу. Мой сон прошёл, а я ещё кричала. Проходит жизнь, а я ещё кричу. О, пусть моим необратимым прахом приснюсь себе иль стану наяву — не дай мне Бог моих друзей оплакать! Всё остальное я переживу. Что мне до тех, кто правы и сердиты? Он жив – и только. Нет за ним вины. Я воспою его. А вы – судите. Вам по ночам другие снятся сны. 1974

Зимняя замкнутость

Булату Окуджаве

Странный гость побывал у меня в феврале. Снег занёс мою крышу ещё в январе, предоставив мне замкнутость дум и деяний. Я жила взаперти, как огонь в фонаре или как насекомое, что в янтаре уместилось в простор тесноты идеальной. Странный гость предо мною внезапно возник, и тем более странен был этот визит, что снега мою дверь охраняли сурово. Например – я зерно моим птицам несла. «Можно ль выйти наружу?» – спросила. «Нельзя», — мне ответила сильная воля сугроба. Странный гость, говорю вам, неведомый гость. Он прошёл через стенку насквозь, словно гвоздь, кем-то вбитый извне для неведомой цели. Впрочем, что же ещё оставалось ему, коль в дому, замурованном в снежную тьму, не осталось для входа ни двери, ни щели. Странный гость – он в гостях не гостил, а царил. Он огнём исцелил свой промокший цилиндр, из-за пазухи выпустил свинку морскую и сказал: «О, пардон, я продрог, и притом я ушибся, когда проходил напролом в этот дом, где теперь простудиться рискую». Я сказала: «Огонь вас утешит, о гость. Горсть орехов, вина быстротечная гроздь — вот мой маленький юг среди вьюг справедливых. Что касается бедной царевны морей — ей давно приготовлен любовью моей плод капусты, взращённый в нездешних заливах». Странный гость похвалился: «Заметьте, мадам, что я склонен к слезам, но не склонны к следам мои ноги промокшие. Весь я – загадка!» Я ему объяснила, что я не педант и за музыкой я не хожу по пятам, чтобы видеть педаль под ногой музыканта. Странный гость закричал: «Мне не нравится тон ваших шуток! Потом будет жуток ваш стон! Очень плохи дела ваших духа и плоти! Потому без стыда я явился сюда, что мне ведома бедная ваша судьба». Я спросила его: «Почему вы не пьёте?» Странный гость не побрезговал выпить вина. Опрометчивость уст его речи свела лишь к ошибкам, улыбкам и доброму плачу: «Протяжение спора угодно душе! Вы – дитя моё, баловень и протеже. Я судьбу вашу как-нибудь переиначу. Ведь не зря вещий зверь чистой шерстью белел — ошибитесь, возьмите счастливый билет! Выбирайте любую утеху мирскую!» Поклонилась я гостю: «Вы очень добры, до поры отвергаю я ваши дары. Но спасите прекрасную свинку морскую! Не она ль мне по злому сиротству сестра? Как остра эта грусть – озираться со сна средь стихии чужой, а к своей не пробиться. О, как нежно марина, моряна, моря неизбежно манят и минуют меня, оставляя мне детское зренье провидца. В остальном – благодарна я доброй судьбе. Я живу, как желаю, – сама по себе. Бог ко мне справедлив и любезен издатель. Старый пёс мой взмывает к щеке, как щенок. И широк дивный выбор всевышних щедрот: ямб, хорей, амфибрахий, анапест и дактиль. А вчера колокольчик в полях дребезжал. Это старый товарищ ко мне приезжал. Зря боялась – а вдруг он дороги не сыщет? Говорила: когда тебя вижу, Булат, два зрачка от чрезмерности зренья болят, беспорядок любви в моём разуме свищет». Странный гость засмеялся. Он знал, что я лгу. Не бывало саней в этом сиром снегу. Мой товарищ с товарищем пьёт в Ленинграде. И давно уж собака моя умерла — стало меньше дыханьем в груди у меня. И чураются руки пера и тетради. Странный гость подтвердил: «Вы несчастны теперь». В это время открылась закрытая дверь. Снег всё падал и падал, не зная убытка. Сколь вошедшего облик был смел и пригож! И влекла петербургская кожа калош след – лукавый и резвый, как будто улыбка. Я надеюсь, что гость мой поймёт и зачтёт, как во мраке лица серебрился зрачок, как был рус африканец и смугл россиянин! Я подумала – скоро конец февралю — и сказала вошедшему: «Радость! Люблю! Хорошо, что меж нами не быть расставаньям!» 1965