Белла Ахмадулина

Ахмадулина Белла Ахатовна

«Вошла в лиловом в логово и в лоно…»

Вошла в лиловом в логово и в лоно ловушки – и благословил ловец всё, что совсем, почти, едва лилово иль около-лилово, наконец. Отметина преследуемой масти, вернись в бутон, в охранную листву: всё, что повинно в ней хотя б отчасти, несёт язычник в жертву божеству. Ему лишь лучше, если цвет уклончив: содеяв колоколенки разор, он нехристем напал на колокольчик, но распалил и не насытил взор. Анютиных дикорастущих глазок здесь вдосталь, и, в отсутствие Анют, их дикие глаза на скалолазов глядят, покуда с толку не собьют. Маньяк бросает выросший для взгляда цветок к ногам лиловой госпожи. Ей всё равно. Ей ничего не надо, но выговорить лень, чтоб прочь пошли. Лишь кисть для акварельных окроплений и выдох жабр, нырнувших в акваспорт, нам разъясняют имя аквилегий, и попросту выходит: водосбор. В аквариум окраины садовой растенье окунает плавники. Завидев блеск серебряно-съедобный, охотник чайкой прянул в цветники. Он страшен стал! Он всё влачит в лачугу к владычице, к обидчице своей. На Ладоги вечернюю кольчугу он смотрит всё угрюмей и сильней. Его терзает сизое сверканье той части спектра, где сидит фазан. Вдруг покусится на перо фазанье запреты презирающий азарт? Нам повезло: его глаза воззрились на цветовой потуги абсолют — на ирис, одинокий, как Озирис в оазисе, где лютик робко-лют. Не от сего он мира – и погибнет. Ущербно-львиный по сравненью с ним, в жилище, баснословном, как Египет, сфинкс захолустья бредит и не спит. И даже этот волокита-рыцарь, чьи притязанья отемнили дом, — бледнеет раб и прихвостень царицын, лиловой кровью замарав ладонь. Вот – идеал. Что идол, что идея! Он – грань, пред-хаос, крайность красоты, устойчивость и грация изделья на волосок от роковой черты. Покинем

ирис до его скончанья — тем боле что лиловости вампир, владея ею и по ней скучая, припас чернил давно до дна допил. Страдание сознания больного — сирень, сиречь: наитье и напасть. И мглистая цветочная берлога — душно-лилова, как медвежья пасть. Над ней – дымок, словно она – Везувий и думает: не скушно ль? не пора ль? А я? Умно ль – Офелией безумной цветы сбирать и песню напевать? Плутаю я в пространном фиолете. Свод розовый стал меркнуть и синеть. Пришел художник, заиграл на флейте. Звана сирень – ослышалась свирель. Уж примелькалась слуху их обнимка, но дудочка преследует цветок. Вот и сейчас – печально, безобидно всплыл в сумерках их общий завиток. Как населили этот вечер летний оттенков неземные мотыльки! Но для чего вошел художник с флейтой в проём вот этой прерванной строки? То ль звук меня расстроил неискомый, то ль хрупкий неприкаянный артист какой-то незапамятно-иконный, прозрачный свет держал между ресниц, — но стало грустно мне, так стало грустно, словно в груди всплакнула смерть птенца. Сравненью ужаснувшись, трясогузка улепетнула с моего крыльца. Что делаю? Чего ищу в сирени — уж не пяти, конечно, лепестков? Вся жизнь моя – чем старе, тем страннее. Коль есть в ней смысл, пора бы знать: каков? Я слышу – ошибаюсь неужели? — я слышу в еженощной тишине неотвратимой воли наущенье — лишь послушанье остаётся мне. Лишь в полночь весть любовного ответа явилась изумлённому уму: отверстая заря была со-цветна цветному измышленью моему. 25–27 июня 1985 Сортавала

«Пора, прощай, моя скала…»

Пора, прощай, моя скала, и милый дом, и в нём каморка, где всё моя сирень спала, — как сновиденно в ней, как мокро! В опочивальне божества, для козней цвета и уловок, подрагивают существа растений многажды лиловых. В свой срок ступает на порог акцент оттенков околичных: то маргариток говорок, то орхидеи архаичность. Фиалки, водосбор, люпин, качанье перьев, бархат мантий. Но ирис боле всех любим: он – средоточье черных магий. Ему и близко равных нет. Мучителен и хрупок облик, как вывернутость тайных недр в кунсткамерных прозрачных колбах. Горы подножье и подвал — словно провал ума больного. Как бедный Врубель тосковал! Как всё безвыходно лилово! Но зачарован мой чулан. Всего, что вне, душа чуралась, пока садовник учинял сад: чудо-лунность и чуланность. И главное: скалы визит сквозь стену и окно глухое. Вошла – и тяжело висит, как гобелен из мха и хвои. А в комнате, где правит стол, есть печь – серебряная львица. И соловьиный произвол в округе белонощной длится. О чём уста ночных молитв так воздыхают и пекутся? Сперва пульсирует мотив как бы в предсердии искусства. Всё горячее перебой артерии сакраментальной, но бесполезен перевод и суесловен комментарий. Сомкнулись волны, валуны, канун разлуки подневольной, ночь белая и часть луны над Ладогою хладноводной. Ночь, соловей, луна, цветы — круг стародавних упований. Преуспеянью новизны моих не нужно воспеваний. Она б не тронула меня! Я – ей вреда не причиняла во глубине ночного дня, в челне чернильного чулана. Не признавайся, соловей, не растолковывай, мой дальний, в чём смысл страдальческой твоей нескладицы исповедальной. Пусть всяко понимает всяк слогов и пауз двуединость, утайки маленькой пустяк — заветной тайны нелюдимость. 28 июня 1985 Сортавала

«Сирень, сирень – не кончилась бы худом…»

Сирень, сирень – не кончилась бы худом моя сирень. Боюсь, что не к добру в лесу нашла я разорённый хутор и у него последнее беру. Какое место уготовил дому разумный финн! Блеск озера слезил зрачок, когда спускалась за водою красавица, а он за ней следил. Как он любил жены златоволосой податливый и плодоносный стан! Она, в невестах, корень приворотный заваривала – он о том не знал. Уже сынок играл то в дровосека, то в плотника, и здраво взгляд синел, — всё мать с отцом шептались до рассвета, и всё цвела и сыпалась сирень. В пять лепестков она им колдовала жить-поживать и наживать добра. Сама собой слагалась Калевала во мраке хвои вкруг светлого двора. Не упасет неустрашимый Калев добротной, животворной простоты. Всё в бездну огнедышащую канет. Пройдет полвека. Устоят цветы. Душа сирени скорбная витает — по недосмотру бывших здесь гостей. Кто предпочёл строению – фундамент, румяной плоти – хрупкий хруст костей? Нашла я доску, на которой режут хозяйки снедь на ужинной заре, — и заболел какой-то серый скрежет в сплетенье солнц, в дыхательном ребре. Зачем мой ход в чужой цветник вломился? Ужель, чтоб на кладбище пировать и языка чужого здравомыслье возлюбленною речью попирать? Нет, не затем сирени я добытчик, что я сирень без памяти люблю и многотолпен стал её девичник в сырой пристройке, в северном углу. Все я смотрю в сиреневые очи, в серебряные воды тишины. Кто помышлял: пожалуй, белой ночи достаточно – и дал лишь пол-луны? Пред-северно, продольно, сыровато. Залив стоит отвесным серебром. Дождит, и отзовётся Сортавала, коли ее окликнешь: Сердоболь. Есть у меня будильник, полномочный не относиться к бдению иль сну. Коль зазвенит – автобус белонощный я стану ждать в двенадцатом часу. Он появляться стал в канун сирени. Он начал до потопа, до войны свой бег. Давно сносились, устарели его крыла, и лица в нем бледны. Когда будильник полночи добьётся по усмотренью только своему, автобус белонощный пронесётся — назад, через потоп, через войну. В обратность дней, вспять времени и смысла, гремит его брезентовый шатёр. Погони опасаясь или сыска, тревожно озирается шофёр. Вдоль берега скалистого, лесного летит автобус – смутен, никаков. Одна я слышу жуткий смех клаксона, хочу вглядеться в лица седоков. Но вижу лишь бескровный и зловещий туман обличий и не вижу лиц. Всё это как-то связано с зацветшей сиренью возле старых пепелищ. Ужель спешат к владениям отцовским, к пригожим жёнам, к милым сыновьям. Конец июня: обоняньем острым о сенокосе грезит сеновал. Там – дом смолист, нарядна черепица. Красавица ведро воды несла — так донесла ли? О скалу разбиться автобусу бы надо, да нельзя. Должна ль я снова ждать их на дороге на Питкяранту? (Славный городок, но как-то грустно, и озябли ноги, я ныне странный и плохой ходок.) Успею ль сунуть им букет заветный и прокричать: – Возьми, несчастный друг! — в обмен на скользь и склизь прикосновений их призрачных и благодарных рук. Легко ль так ночи проводить, а утром, чей загодя в ночи содеян свет, опять брести на одинокий хутор и уносить сирени ветвь и весть. Мой с диким механизмом поединок надолго ли? Хочу чернил, пера или заснуть. Но вновь блажит будильник. Беру сирень. Хоть страшно – но пора. 28–29 июня 1985 Сортавала

Чем больше имя знаменито, тем неразгаданней оно…

Отрывок из маленькой поэмы о Пушкине

1. Он и она

Каков? – Таков: как в Африке, курчав и рус, как здесь, где вы и я, где север. Когда влюблён – опасен, зол в речах. Когда весна – хмур, нездоров, рассеян. Ужасен, если оскорблён. Ревнив. Рождён в Москве. Истоки крови – родом из чуждых пекл, где закипает Нил. Пульс – бешеный. Куда там нильским водам! Гневить не следует: настигнет и убьёт. Когда разгневан – страшно смугл и бледен. Когда железом ранен в жизнь, в живот — не стонет, не страшится, кротко бредит. В глазах – та странность, что белок белей, чем нужно для зрачка, который светел. Негр ремесла, а рыщет вдоль аллей, как вольный франт. Вот так её и встретил в пустой аллее. Какова она? Божественна! Он смотрит (злой, опасный). Собаньская (Ржевуской рождена, но рано вышла замуж, муж – Собаньский, бесхитростен, ничем не знаменит, тих, неказист и надобен для виду. Его собой затмить и заменить со временем случится графу Витту. Об этом после). Двадцать третий год. Одесса. Разом – ссылка и свобода. Раб, обезумев, так бывает горд, как он. Ему – двадцать четыре года. Звать – Каролиной. О, из чаровниц! В ней всё темно и сильно, как в природе. Но вот письма французский черновик в моём, почти дословном, переводе.

2. Он – ей

(ноябрь 1823 года, Одесса)

Я не хочу Вас оскорбить письмом. Я глуп (зачеркнуто)… Я так неловок (зачёркнуто)… Я оскудел умом. Не молод я (зачёркнуто)… Я молод, но Ваш отъезд к печальному концу судьбы приравниваю. Сердцу тесно (зачёркнуто)… Кокетство Вам к лицу (зачёркнуто)… Вам не к лицу кокетство. Когда я вижу Вас, я всякий раз смешон, подавлен, неумён, но верьте тому, что я (зачёркнуто)… что Вас, о, как я Вас (зачёркнуто навеки)… 1973

Игры и шалости

Мне кажется, со мной играет кто-то. Мне кажется, я догадалась – кто, когда опять усмешливо и тонко мороз и солнце глянули в окно. Что мы добавим к солнцу и морозу? Не то, не то! Не блеск, не лёд над ним. Я жду! Отдай обещанную розу! И роза дня летит к ногам моим. Во всем ловлю таинственные знаки, то след примечу, то заслышу речь. А вот и лошадь запрягают в санки. Коль Ты велел – как можно не запречь? Верней – коня. Он масти дня и снега. Не всё ль равно! Ты знаешь сам, когда: в чудесный день! – для усиленья бега ту, что впрягли, Ты обратил в коня. Влетаем в синеву и полыханье. Перед лицом – мах мощной седины. Но где же Ты, что вот – Твоё дыханье? В какой союз мы тайный сведены? Как Ты учил – так и темнеет зелень. Как Ты жалел – так и поют в избе. Весь этот день, Твоим родным издельем, хоть отдан мне, – принадлежит Тебе. А ночью – под угрюмо-голубою, под собственной Твоей полулуной — как я глупа, что плачу над Тобою, настолько сущим, чтоб шалить со мной. 1 марта 1981 Таруса

Ночь на 6-е июня

Перечит дрёме въедливая дрель: то ль блещет шпиль, то ль бредит голос птицы. Ах, это ты, всенощный белый день, оспоривший снотворный шприц больницы. Простёртая для здравой простоты пологость, упокоенная на ночь, разорвана, как Невские мосты, — как я люблю их с фонарями навзничь. Меж вздыбленных разъятых половин сознания – что уплывёт в далёкость? Какой смотритель утром повелит с виском сложить висок и с локтем локоть? Вдруг позабудут заново свести в простую схему рознь примет никчемных, что под щекой и локоном сестры уснувшей – знает назубок учебник? Раздвоен мозг: былой и новый свет, совпав, его расторгли полушарья. Чтоб возлежать, у лежебоки нет ни знания: как спать, ни прилежанья. И вдруг смеюсь: как повод прост, как мал — не спать, пенять струне неумолимой: зачем поёт! А это пел комар иль незнакомец в маске комариной. Я вспомню, вспомню… вот сейчас, сейчас… Как это было? Судно вдаль ведомо попутным ветром… в точку уменынась, забившись в щель, достичь родного дома… Несчастная! Каких лекарств, мещанств наелась я, чтоб не узнать Гвидона? Мой князь, то белена и курослеп, подслеповатость и безумье бденья. Пожалуй в рознь соседних королевств! Там – общий пир, там чей-то день рожденья. Скажи: что конь? что тот, кто на коне? На месте ли, пока держу их в книге? Я сплю. Но гений розы на окне грустит о Том, чей день рожденья ныне. У всех – июнь. У розы – май и жар. И посылает мстительность метафор в окно моё неутолимость жал: пусть вволю пьют из кровеносных амфор. Июнь 1984 Ленинград

«Какому ни предамся краю…»

Какому ни предамся краю для ловли дум, для траты дней, — всегда в одну игру играю и много мне веселья в ней. Я знаю: скрыта шаловливость в природе и в уме вещей. Лишь недогадливый ленивец не зван соотноситься с ней. Люблю я всякого предмета притворно-благонравный вид. Как он ведёт себя примерно, как упоительно хитрит! Так быстрый взор смолянки нежной из-под опущенных ресниц сверкнёт – и старец многогрешный грудь в орденах перекрестит. Как всё ребячливо на свете! Все вещества и существа, как в угол вдвинутые дети, понуро жаждут озорства. Заметят, что на них воззрилась любовь – восторгов и щедрот не счесть! И бытия взаимность — сродни щенку иль сам щенок. Совсем я сбилась с панталыку! Рука моя иль чья-нибудь пускай потреплет по затылку меня, чтоб мысль ему вернуть. Не образумив мой загривок, вид из окна – вошёл в окно, и тварей утвари игривой его вторженье развлекло. Того оспорю неужели, чьё имя губы утаят? От мысли станет стих тяжеле, пусть остаётся глуповат. Пусть будет вовсе глуп и волен. Ко мне утратив интерес, рассудок белой ночью болен. Что делать? Обойдёмся без. Начнём: мне том в больницу прислан. Поскольку принято капризам возлегших на её кровать подобострастно потакать, по усмотренью доброты ему сопутствуют цветы. Один в палате обыватель: сам сочинит и сам прочтёт. От сочинителя читатель спешит узнать: разгадка в чём? Скажу ему, во что играю. Я том заветный открываю, смеюсь и подношу цветок стихотворению «Цветок». О, сколько раз всё это было: и там, где в милый мне овраг я за черёмухой ходила или ходила просто так, и в робкой роще подмосковной, и на холмах вблизи Оки — насильный, мною не искомый, накрапывал пунктир строки. То мой, то данный мне читальней, то снятый с полки у друзей, брала я том для страсти тайной, для прочной прихоти моей. Подснежники и медуницы и всё, что им вослед растёт, привыкли съединять страницы с произрастаньем милых строк. В материальности материй не сведущий – один цветок мертворождённость иммортелей непринуждённо превозмог. Мы знаем, что в лесу иль в поле, когда – не знаем, он возрос. Но сколько выросших в неволе ему я посвятила роз. Я разоряла их багряность, жалеючи, рукой своей. Когда мороз – какая радость сказать: «возьми её скорей». Так в этом мире беззащитном, на трагедийных берегах, моим обмолвкам и ошибкам я предаюсь с цветком в руках. И рада я, что в стольких книгах останутся мои цветы, что я повинна только в играх, что не черны мои черты, что розу не отдавший вазе, еще не сущий аноним продлит неутолимость связи того цветка с цветком иным. За это – столько упоений, и две зари в одном окне, и весел тот, чей бодрый гений всегда был милостив ко мне. Июнь 1984 Ленинград

Шестой день июня

Словно лев, охраняющий важность ворот от пролаза воров, от досужего сглаза, стерегу моих белых ночей приворот: хоть ненадобна лампа, а всё же не гасла. Глаз недрёмано-львиный и нынче глядел, как темнеть не умело, зато рассветало. Вдруг я вспомнила – Чей занимается день, и не знала: как быть, так мне весело стало. Растревожила печку для пущей красы, посылая заре измышление дыма. Уу, как стал расточитель червонной казны хохотать, и стращать, и гудеть нелюдимо. Спал ребёнок, сокрыто и стройно летя. И опять обожгла безоплошность решенья: Он сегодня рожден и покуда дитя, как всё это недавно и как совершенно. Хватит львом чугунеть! Не пора ль пировать, кофеином ошпарив зевок недосыпа? Есть гора у меня, и крыльца перевал меж теплом и горою, его я достигла. О, как люто, как северно блещет вода. Упасенье черёмух и крах комариный. Мало севера мху – он воззрился туда, где магнитный кумир обитает незримый. Есть гора у меня – из гранита и мха, из лишайных диковин и диких расщелин. В изначалье её укрывается мгла и стенает какой-то пернатый отшельник. Восхожу по крутым и отвесным камням и стыжусь, что моя простодушна утеха: всё мемории милые прячу в карман — то перо, то клочок золотистого меха. Наверху возлежит триумфальный валун. Без оглядки взошла, но меня волновало, что на трудность подъема уходит весь ум, оглянулась: сиял Белый скит Валаама. В нижнем мраке ещё не умолк соловей. На возглыбии выпуклом – пекло и стужа. Чей прозрачный и полый вон тот силуэт — неподвижный зигзаг ускользанья отсюда? Этот контур пустой – облаченье змеи, «выползина». (О, как Он расспрашивал Даля о словечке!) Добычливы руки мои, прытки ноги, с горы напрямик упадая. Мне казалось, что смотрит нагая змея, как себе я беру ее кружев обноски, и смеётся. Ребёнок заждётся меня, но подарком змеи как упьётся он после! Но препона была продвижению вниз: на скале, под которою зелен мой домик, — дрожь остуды, сверканье хрустальных ресниц, это – ландыши, мытарство губ и ладоней. Дале – книгу открыть и отдать ей цветок, в ней и в небе о том перечитывать повесть, что румяной зарёю покрылся восток, и обдумывать эту чудесную новость. 6–7 июня 1985 Сортавала

Лермонтов и дитя

Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне. Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною, сопутствовало мне стороннею луною, и муки было в нем не боле, чем в луне. Но – люди говорят, и я так говорю. Иначе как сказать? Под сердцем – так под сердцем. Уж сбылся листопад. Извечным этим средством не пренебрег октябрь, склоняясь к ноябрю. Я все одна была, иль были мы одни с тем странником, чья жизнь все больше оживала. Совпали блажь ума и надобность журнала — о Лермонтове я писала в эти дни. Тот, кто отныне стал значением моим, кормился ручейком невзрачным и целебным. Мне снились по ночам Васильчиков и Глебов. Мой испод лобный взгляд присматривался к ним. Был город истомлен бесснежным февралем, но вскоре снег пошел, и снега стало много. В тот день потупил взор невозмутимый Монго пред пристальным моим волшебным фонарем. Зима еще была сохранна и цела. А там – уже июль, гроза и поединок. Мой микроскоп увяз в двух непроглядных льдинах, изъятых из глазниц лукавого царя. Но некто рвался жить, выпрашивал: «Скорей!» Томился взаперти и в сердцевине круга. Успею ль, Боже мой, как брата и как друга, благословить тебя, добрейший Шан-Гирей? Всё спуталось во мне. И было всё равно — что Лермонтов, что тот, кто восходил из мрака. Я рукопись сдала, когда в сугробах марта слабело и текло водою серебро. Вновь близится декабрь к финалу своему. Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует. Но иногда оно затихнет и тоскует, не ведая: кого недостает ему. 1972