Беллона
Шрифт:
Будут! Будут! Тебя осудят и казнят!
Я сама себя казню. Погляди мне в глаза. Я правду говорю. Я не убийца.
А кто же ты тогда?! Кто?!
Погляди мне в глаза, сынок. Я твоя мама. Пусть будет с нами, что будет.
Ты не мама! Ты...
Гляди
[дети геббельс и магда]
Я слышала, как мама идет по коридору. Как стучат ее каблучки.
Мама всегда такая изящная. Она очень красивая. Я очень, очень ее люблю.
Да мы все ее любим. Она такая ласковая и теплая! Я люблю класть ей голову на колени, когда она садится на мою кроватку, и тогда она своими остренькими ногтями, выкрашенными в ярко-красный красивый цвет, чешет мне голову. А иногда расчесывает мои русые длинные волосы костяным гребешком. А все мои сестры завистливо смотрят. Каждая ждет, что мама к ней подсядет и так же будет ее чесать, и гладит по головке, и ласково мурлыкать над ухом.
Милая мама! Вот она вошла.
Почему она такая бледная сегодня?
Озирается. Оглядывает наши кроватки. Наши нары.
Мы спим в бункере на нарах, одна над другой. Как в вагоне скорого поезда. Я сплю внизу, а надо мной -- маленькая Хайди. Она у нас самая маленькая. Ей недавно исполнилось четыре годика. Мама ее очень любит, больше всех, но виду не показывает. Чтобы мы все не разобиделись. Мама старается любить нас всех ровно, всем улыбаться. Мы глазами рвем друг у друга ее улыбку. Мы бы и маму порвали на части, и каждый свою частичку прижал к себе и сполна владел ею, да нам ее очень жалко. Ведь она такая нежная.
С нами нежная. Я видела и слышала однажды, как она разговаривала с тетей Трудель, которая у дяди Адольфа работает секретаршей. Мама так на тетю Трудель кричала! Чуть не ударила ее ладонью по щеке. И вся покраснела. А потом, через минуту, краска сбежала с ее щек, и она перед тетей Трудель извинилась. А тетя Трудель стояла в дверях, спиной к маме, а потом обернулась. И на ее глазах блестели слезы. А я в это время стояла за стулом, и мама меня просто не заметила, если бы она меня увидела, может, не стала бы так кричать. Так страшно; мне и правда стало тогда страшно.
Мы все уже лежим в наших кроватках. На нарах. Они застелены чистыми простынями. Всегда чистыми. Тетя Трудель и тетя Инге следят, чтобы у нас всегда были чистенькие постельки. Вот мама подошла к Хельмуту. Почему-то к нему к первому.
И я увидела, как у нее трясутся руки. А на губах улыбка.
За мамой шел человек в белом халате. Мы его не видели в бункере никогда. В белом халате к нам приходил только доктор Кунц. Дядя Хельмут Кунц, тезка нашего братца Хельмута. Он нас слушал через трубочку, не кашляем ли мы, а если кто-то из нас кашлял, дядя Хельмут прописывал нам специальные микстуры, и мы пили и поправлялись.
Мы дядю в белом халате не знали. Впервые его видели.
Тоже доктор?
Хильда и Хедда
– Наша мамочка пришла!
Я высунулась из-под одеяла, из-под навеса Хайдиной кроватки.
Я что-то плохое почувствовала сразу. Когда мама подошла ближе. И встала рядом.
От нее исходил холод. Она была будто вся ледяная.
Она смотрела прямо перед собой.
В руках она сжимала кожаный кошелечек. В таких кошелечках дамы носят губные карандаши, пудреницы и подводку для глаз. Такие штучки называются косметика. Мама слишком крепко стискивала своими белыми красивыми пальцами кошелечек. У нее пальцы посинели.
И губы тоже посинели почему-то. Как будто в бункере стоял лютый мороз.
Все проснулись от Хайдиного крика. Хельмут заворочался, как медвежонок, и спустил ноги с нар. Он спал над Хольдой. Хольда младше Хильды и младше меня. Она родилась у нашей мамы третья. Я -- старшая. Мне уже двенадцать. Я хорошо говорю по-английски.
Хельмут потер глаза кулаками, увидел маму, улыбнулся и сказал:
– Мамочка, у нас был тихий час! Мы все немного вздремнули после обеда! Сейчас мы встанем!
Он ловко спрыгнул со своей кроватки, как петух с насеста. Зацепил ногой Хольдино одеяло, и оно сползло на пол. Хольда недовольно заворчала: эй, Хельм, ты чего меня раздел всю?!..
– села в кроватке и стала заплетать свои чудесные, густые русые волосы, и глядела на маму большими глазами, радостно глядела.
Мама всегда была для нас всех такой радостью. Огромной. Особенно, когда мы стали жить здесь, в бункере дяди Адольфа. Снаружи все гремело и грохотало, там взрослые делали свою войну, и она все никак не кончалась, а тут, под землей, было тихо и тепло. Не всегда тихо: когда снаряды взрывались прямо над нами, стены бункера тряслись, и наши самые маленькие, Хедда и Хайди, обхватывали себя ручками за плечики и тихо хныкали: ой, боюсь! Ой, боюсь!
Новый доктор поставил на стул черный портфель. Оглядел всех нас. Его очки спустились на кончик носа. Стали падать. Он поймал их на лету, как бабочку. И они, как бабочка, дрожали у него в руках. Без очков у него были очень растерянные глаза. Они бегали туда-сюда, и зрачки прыгали, а он старался улыбаться, чтобы показаться нам веселым.
Я почувствовала что-то плохое. Очень плохое.
Но мама весело вскричала:
– Детки! Это доктор Штумпфеггер. Он сейчас сделает вам всем уколы! Витамины! Для здоровья!
Маленькая Хайди сморщила носик и заревела:
– А-а-а-а! Не-е-е-ет! Не хочу-у-у-у!
Мама положила руку ей на золотую головку. Потрепала Хайди за щечку.
– Это не укол. Это фокус!
Я видела, какая бледная наша мама. Как снег, такого цвета были ее щеки и шея. Как снег зимой.
– Какой фокус?
– спросила Хайди и перестала плакать.
– Простой.
– Я видела, как мама старается, чтобы ее голос не дрожал.
– Укол, а не больно. Разве вам всем не хочется впервые во всей Германии попробовать -- самим!
– безболезненный укольчик?