Белое и красное
Шрифт:
— В Висле?
— В Висле, браток…
В другое время Рыдзак не допустил бы, чтобы бойцы сидели и лясы точили, нашел бы занятие всем. Но ведь Рыдзак как-никак сам варшавянин.
Комендант на минуту задумывается: а не вытащить ли из кармана гимнастерки ту, старательно сложенную бумагу? Нет, лучше не доставать. Грозить бумажкой — это почти что грозить наганом, а иногда даже хуже. И разговаривает он не с кем-нибудь, со своими. Он понимал, что перед ним люди простые, но убежденные в своей правоте, а потому твердые. А кто сказал, что Советская власть должна быть мягкой и податливой?
— Спрашиваю
Представители Советской власти какое-то время обсуждают вопрос между собой, наконец председатель произносит:
— Баржи даем, автомобили не берем. Ответ коллективный.
— Вас никто не поймет! — Павляк, который способен не только много говорить, но и драматически заламывать руки, хватается за голову. — Вы меня измором хотите взять? Куда ни посмотри, добровольно никто ничего не отдает, зато охотно все всё берут, а у вас наоборот — странная какая-то принципиальность.
— Вот и отдай свои автомобили тем, кто берет. Чего ты нам их суешь, у тебя-то какая принципиальность?
В честных глазах председателя Рыдзак улавливает обеспокоенность. Что его тревожит? Новое и непонятное? С него требуют расписку в принятии автомашин и в их сохранности. А он их первый раз в жизни видит. Стоит вспомнить, что делалось в деревнях вдоль Якутского тракта, когда появлялась в облаках пыли колонна автомашин. И сейчас вся Качуга выбежала приветствовать их. Детишек полные машины набилось, никак не прогонишь.
Помощник коменданта охрип, агитируя местный Совет. И о всемирной революции говорил, и о текущих задачах. А они все свое: баржи под расписку дадут, не жалко для красногвардейцев, свои ведь, раньше-то все больше купцы плавали на них со своими товарами до Витима или Якутска. Вяленую рыбу они тоже дадут. А автомобилей не возьмут…
— Ну почему, товарищи? — Рыдзак даже наклоняется к председателю, все еще надеясь услышать нужный ему ответ. — Боитесь, что какая-нибудь таежная банда узнает об автомобилях и нападет на вас? Этого боитесь?
— Не для того мы взяли власть в свои руки, чтобы бандитов бояться. Здесь, в наших краях, умеют стрелять с детских лет. Откровенность за откровенность, а то вы все агитацией на нас, хотите взять голыми руками, только агитировать мы тоже умеем. Хоть Советская власть здесь всего полгода, но опыт в этом деле у нас есть. Вот подойди, дорогой товарищ, к окну да сам посмотри.
Председатель встал, и сразу изба показалась Рыдзаку маленькой и темной — вот уж богатырь. Рыдзаку возле такого и самому вдруг захотелось распрямиться и вытянуться, подрасти, что ли.
— Видишь свои автомобили, товарищ?
— Вижу, стоят на площади, там, где мы их оставили.
— Ты присмотрись получше. На людей посмотри.
Машины охраняли два красногвардейца. Из отряда Даниша. Вокруг каждого автомобиля полно мужиков, баб, ребятишек. Разглядывают, обходят со всех сторон. Где похлопают, где покрутят. Все смелее и смелее.
— Понимаешь, товарищ командир, в чем дело?
— Нет, не понимаю.
— Сначала трогают, хлопают да обнюхивают, а потом, как осмелеют, по винтику растащат, и ничего от твоих автомобилей не останется, а нам стыдно будет, что не сберегли машины. Как тут убережешь?
— Не убережем! — в один голос подтвердили члены
— А где сознательность? Где революционная сознательность, я вас спрашиваю? — Павляк даже стукнул кулаком по столу. Но что значил его кулак портного в сравнении с пятерней сибирских лесорубов и ленских бурлаков, из которых состоял Совет.
— Советская власть, товарищ агитатор, у нас всего полгода. — Председатель опять сел за стол, в избе стало чуть-чуть посвободнее. — А за полгода человеческую натуру не изменишь. Чтобы человеку родиться, надо девять месяцев. А пока он вырастет…
— Так берете или нет?
— Дать даем, а брать не берем.
Нет, ничего не поделаешь с этой Сибирью. Видно, Рыдзаку придется вытащить бумагу. И все-таки он не торопится, не хватается за бумагу, за наган. Председатель учуял слабинку, а может, силу Рыдзака и нависает над ним, они почти упираются лбами.
— А ты не мог бы, товарищ командир, отогнать эти автомобили верст за пятьдесят отсюда? Глядишь, там уже поработали с народом побольше, может, там он более сознательный?
Рыдзак старался распределить бойцов по баржам так, чтобы на каждой, кроме поляков и русских, были представители других национальностей, и еще ему хотелось, чтобы военнопленные поляки, занесенные сюда ветрами истории с разных сторон света, были не одни. Власть — свое, а жизнь — свое, поэтому на одной барже говорят по-русски и поляки, и русские, и рабочий-австрияк, военнопленный, который сдался в плен еще под Перемышлем. На соседней барже больше слышится немецкая речь, там, кроме немцев, познанцы, силезцы, не пожелавшие умирать за «своего» Вильгельма и потому сдавшиеся в плен. Оживленнее всего на барже, где собралась особенно пестрая дружина, какого языка там только не услышишь! Венгр Иштван Надь и фельдшер Кузьма Михайлов из-под Архангельска, ничего удивительного, что Кузьма знает польский язык, как-никак служил в крепости Иваноград-Демблин, по-польски говорит литовец из отряда Даниша. Знает несколько польских слов и якут, которого включили в польскую роту всего за день до выступления из Иркутска. Есть в отряде и кореец, и даже англичанин.
— Интернационал. Настоящий интернационал, — констатирует Рыдзак.
Янковский внимательно, в бинокль, разглядывает берег. Но делает это, скорее, ради того, чтобы покрасоваться перед Таней и Ядвигой.
— А по-моему, вавилонское столпотворение.
Чарнацкий с улыбкой поглядывает то на Рыдзака, то на Лесевского. Лесевский очень бледен, сидит нахохлившись, такое впечатление, будто он мерзнет, хотя ярко светит солнце и воздух теплый. Миновали кручи, и теперь Лена спокойно течет широкой долиной, хотя вдалеке уже виднеется поворот, за которым опять потянутся крутые берега.
— Ты прав, вавилонское столпотворение или поход аргонавтов.
Лесевский кашляет и украдкой поглядывает на Ядвигу, она сидит ближе всех к нему.
Первая баржа, она впереди остальных метров на двести, подходит к повороту. «Слава богу, еще не сидели на мели», — с облегчением думает Чарнацкий. Заметно круче становятся берега, вот они уже закрывают солнце, на палубе становится холодно.
— На своем пути Лена постоянно пробивает горную гряду. Этим она напоминает мне наш Дунаец в Пенинах. — Лесевский плотнее кутается в шинель.