Белое и красное

Романовский Здислав

Улетучился сон о детстве. Теперь Качмареку снится, что он сидит в окопе, ночь темная, хоть глаз выколи, все спят, он один настороже. Именно в такую ночь сенегальцы подкрались к окопам соседнего взвода и всех вырезали. А в том взводе воевал его земляк и друг. Вот и не стало его. Прислушивается Качмарек. Не придут, похоже, сегодня эти черные дьяволы. И вдруг он, нет, не слышит, а скорее, чувствует крадущиеся шаги. Вскакивает:

— Черные идут! Черные!

От собственного крика Качмарек просыпается — наверное, кричал во сне, товарищей ведь мог разбудить. Теперь засмеют, а то прозовут Бартеком-победителем. Бартек — победитель сенегальцев. Что это? Из темноты, с

той стороны, где ему послышались крадущиеся шаги сенегальцев, появляется огромная косматая фигура, раскинув огромные лапы. Качмарек инстинктивно вскидывает винтовку со штыком. Слышится рычание… «Медведь», — молнией блеснула мысль. И зверь с дикой силищей отводит штык, дергает за винтовку. Еще чуть — и вырвет. Хотя такое пока еще никому не удавалось. Неожиданно медведь отпускает винтовку, и она ударяет Качмарека по носу. Затем слышится, как осыпаются камни, трещат кусты, медведь карабкается по склону. Послать бы вдогонку две-три пули, но от удара прикладом глаза застилают слезы, а из носа течет кровь. Качмарек вовремя спохватывается, выстрелы — это сигнал о том, что баржа в опасности. Пусть мишка убирается восвояси, откуда пришел.

Шум затихает, медведь уже далеко. «Что-то здесь не так», — размышляет Качмарек. Когда зверь напирал на него, он уловил крепкий спиртной дух. Нет, ошибки быть не могло. От мишки несло самогоном. И стонал он, как самый настоящий человек, уж потом медведем зарычал…

Кое-кто из бойцов проснулся, но у каждого — винтовка, поэтому никакой паники.

— Что это? Медведь?

— Да, напал на меня.

— Быть не может, товарищ Качмарек?!

— Наверное, тебе приснилось, друг. Столько историй про медведей наслушались вечером, вот ты и…

— А рычание? Проснулись ведь, хоть спали как убитые.

— Ты сам небось зарычал со страху, вояка.

— Все просто… Я чутко сплю и слышал, Качмарек вначале крикнул: «Черные… Черные лезут!», а потом и рыкнул.

— Раненый медведь не убежал бы, он нашего Бартека разорвал бы в клочья, оглянуться бы не успели. А что сенегальцев вспомнил, тоже понятно. Чарнацкий ведь рассказывал нам о поляках, воевавших в Сан-Доминго. А может, корова в лесу заблудилась. Увидела людей, подошла, а этот лопух познаньский возьми да шугани ее.

— Сам ты корова, галицийская шляпа!

— Товарищи, не надо ссориться… Нос, конечно, немного распух, но ничего страшного. Если это медведь, больше не явится. Спать! Спать!

Многие даже и не поднялись, подумаешь — происшествие. Не стреляли — значит, все в порядке. Каждый раз вскакивать, если кому медведь или родная жена привидится, ноги волочить не будешь, пока доедешь до Якутска. Где уж тогда помогать якутам? Настоящего бойца так легко не испугаешь.

Качмарека сменил венгр. А Качмарек, вместо того чтобы лечь спать, облазил по берегу все кусты с горящей головешкой в руках. Искал следы на камнях, в песке. Ведь этот медведь… этот ночной призрак напоролся на штык. На штыке следы крови. Хотя ребята утверждали, что на штыке, как на прикладе и на пальцах, кровь из собственного его носа. Сам себе расквасил во сне, разбудил товарищей, а теперь норовит все свалить на медведя.

На камнях и в ближайших кустах никаких следов. Качмарек понимает, если он не найдет следов, не убедит товарищей, что говорит правду, это плохо для него обернется. Засмеют… Засмеют, хоть и друзья…

Лесевский вглядывается в реку. Уж очень медленно плывут баржи, если бы от него зависело, от его воли, он поторопил бы Лену, это такие, как он, люди его склада, ускоряют сейчас ход русской истории. Только ли русской?

А

Чарнацкому кажется, что Лена несет их чересчур быстро. Плыть — значит миновать что-то. Торопиться? А зачем? Сколько-то их вернется? Разве все поляки вернулись из экспедиции на Сан-Доминго? Такова судьба солдата? Вот они, поляки, едут защищать Советскую власть в Якутии. Они верят, что это важная и почетная миссия. Но кто они, эти поляки, которые сейчас плывут по Лене? Часть нации? Часть класса, который теперь решает судьбы мира? Творит историю? Кто он сам? Обреченный?

Над рекой нависли тяжелые медно-черные тучи. К буре. И опять скалы. Высокие, отвесные, ограждают Лену, четко отражаются в воде. «Не вернешься ты домой, дорогой. Будешь лежать в земле, холодной как лед», — вспоминались Лесевскому слова цыганки. Чего тут гадать: она знала, что он бывший узник, что торчит в Иркутске уже несколько месяцев, и видела, что у него чахотка, и все-таки цыганка тронула его своим искренним сочувствием.

Сейчас Лена делает два крутых поворота, русло резко сужается, и сильное течение подхватывает баржи. Они мчатся буквально как на лошадях, которых понесло. Лесевский непроизвольно хватается за борт, баржи летят прямо на скалы. В глазах бойцов растерянность и испуг.

— Внимание, товарищи! — Это кричит Чарнацкий, перекрывая шум воды. — Послушайте, какое эхо на Лене.

Его слушают, все поворачиваются к нему. Чарнацкий вскидывает винтовку и стреляет. Эхо повторяет выстрел. Начинается настоящая пальба, хотя никто больше не стрелял. Красногвардейцы прислушиваются, не уловят ли посвист пуль. Выстрелы все чаще и чаще, словно по баржам из засады ведет огонь рота белогвардейцев. Бах-бах-бах-бах-бах-бах… Без, конца.

Под эту стрельбу баржи выплывают в спокойную воду.

Эхо затихает, но все невольно настроились на мысли о грядущих битвах.

— А какое время года сейчас в Якутии? Здесь, к примеру, ни зима, ни лето, — обращается Лесевский к Чарнацкому, пытаясь отогнать от себя невеселые думы.

— По якутскому календарю зима только-только кончилась. Якуты говорят, что зима, как бык, с двумя рогами. Один рог она теряет на Афанасия-первого, то есть пятого марта, а второй — на Афанасия-второго, значит, двадцать четвертого апреля, а вся зима пропадает на Афанасия-третьего.

— А якутки… красивые? — интересуется Ядвига.

«Хоть и поздновато, но, кажется, заговорила в ней интуиция, — констатирует Чарнацкий. — Ну и дурак этот Антоний».

— Разные. А что касается зимы, то устье Лены еще сковано льдом.

— А Намцы далеко от Якутска? — Ядвига опять возвращается к интересующей ее теме.

— Пятьдесят верст, если ехать вдоль Лены.

— Якутия действительно дикий край?

— Трудно одной фразой ответить, — немного помолчав, проговорил Чарнацкий. — К примеру, сосед Антония, имея в виду здешние расстояния, врач-якут, ездил к Льву Толстому в Ясную Поляну, а в двух шагах от Антония весь улус вымирает от туберкулеза.

Он обратил внимание, что Лесевский внимательно слушает. Точит болезнь его, но ни один мускул не дрогнул на лице. Железный человек. Какая сила воли! И еще успел Чарнацкий заметить, что из кармана у Лесевского торчит толстая тетрадь в потрепанной обложке.

— Ремонт «Акепсима Шнарева» закончим завтра, — заключил Чарнацкий, отмывая руки, перепачканные маслом.

— Вот теперь, товарищ, вы совсем наш. Настоящий красногвардеец. — Это сказал Рыдзак, окончательно убедившийся, что Чарнацкий — нужный человек в отряде. — Надо поменять название, пусть будет, ну… к примеру, «Интернационалист».